Киев

Город мастеров, Эзотерик-студио

он-лайн

 500 грн

он-лайн

 100 грн

Одесса

Amograce, Одесский Центр эмоционального развития

1. Предисловие

В этой главе я обсуждаю содержание некоторых понятий, описывающих эмоции и чувства.

Такое исследование необходимо, поскольку приверженцы догмы о духе в машине в её поддержку могут сослаться на согласие большинства философов и психологов в том, что эмоции суть внутренние, или приватные, переживания. Эмоции описываются как возмущения в потоке сознания, обладателю которого они не могут не быть даны непосредственно; для внешнего же наблюдателя они, соответственно, с необходимостью остаются тайной. Это такие явления, которые происходят не в общедоступном физическом мире, а в вашем или моек сокровенном ментальном мире.

Я постараюсь показать, что слово «эмоция» используется для обозначения по меньшей мере трёх или четырёх явлений разного рода, которые я буду называть «наклонностями» (inclinations) (или «мотивами»), «настроениями» (moods), «возбуждениями» (agitations) (или «нервными потрясениями») и «чувствами» (feelings). Наклонности и настроения, включая возбуждения, не суть события и, следовательно, не происходят ни публично, ни приватно. Они являются предрасположенностями (propensities), а не действиями или состояниями. Однако это предрасположенности разного рода, и различия между ними существенны. Чувства, с другой стороны, суть нечто происходящее, но место, которое они должны занимать в описаниях человеческого поведения, весьма отличается от того, которое отводят им стандартные теории.

В отличие от мотивов, но подобно болезнями и состояниям погоды, настроения или расположения духа представляют собой временные условия, которые определённым образом объединяют события, но сами по себе не являются некими дополнительными событиями.

2. Чувства Versus Наклонности

Я отношу к «чувствам» того рода явления, которые люди обычно описывают как трепет, приступы боли, угрызения совести, нервную дрожь, щемящую тоску, непреодолимые желания, мучения, холодность, пыл, обременённость, приступ дурноты, стремления, оцепенения, внезапную слабость, напряжения, терзания и потрясения. Обычно, когда люди описывают чувство, они используют фразы типа «порыв сострадания», «шок от неожиданного» или «трепет предвкушения».

Важным лингвистическим фактом является то обстоятельство, что названия специфических чувств, такие, как «зуд желания», «приступ дурноты» и «угрызения совести» используются также и в качестве названий особого рода телесных ощущений. Если кто-то говорит, что он только что испытал приступ боли, то уместно спросить его, был ли это приступ боли от раскаяния или ревматизма, хотя словосочетание «приступ боли» необязательно употребляется в одном и том же смысле в этих альтернативных контекстах.

Имеются и другие аспекты, в которых то, как мы говорим, например, о приступе дурноты от предчувствия, аналогично тому, как мы говорим, допустим, о приступе тошноты при морской болезни. В обоих случаях мы готовы характеризовать его или как острый, или как слабый, внезапный или затяжной, периодический или постоянный. Человек может содрогнуться как от укола совести, так и от укола в палец. Кроме того, в некоторых случаях мы склонны локализовать гнетущее чувство отчаяния в области желудка или острое чувства гнева в мышцах челюсти и кулака. Другие чувства, которое затруднительно локализовать в какой-то отдельной части тела, например, прилив гордости, по-видимому, охватывают все тело целиком — примерно так же, как прилив тепла.

Джеймс смело отождествлял чувства с телесными ощущениями, но для наших целей достаточно указать, что мы говорим о чувствах во многом так же, как говорим о телесных ощущениях, хотя, возможно, что о первых мы говорим с оттенком метафоричности, чего нет в случае со вторыми.

С другой стороны, необходимо отдать должное тому важному обстоятельству, что мы сообщаем о своих чувствах в таких идиоматических выражениях, как «приступ дурноты от предчувствия чего-то» и «прилив гордости», то есть мы, всё-таки различаем прилив гордости и прилив тепла, и я попытаюсь выявить значение такого рода различений. Я надеюсь показать, что, хотя вполне правомерно описывать кого-нибудь в качестве чувствующего волнение сострадания, его сострадание можно отождествить с волнением или серией волнений не больше, чем его усталость с его же тяжкими вздохами. Тогда можно будет избежать обескураживающих следствий из признания того, что трепет волнения, угрызения совести и другие чувства являются телесными ощущениями.

Итак, в одном смысле слова «эмоция» чувства — это эмоции. Но существует и существенно иной смысл слова «эмоция», посредством которого теоретики классифицируют в качестве эмоций мотивы, каковыми объясняется человеческое поведение высшего уровня. Когда человек описывается как тщеславный. Деликатный, скупой, патриотичный или ленивый, то объяснение даётся по вопросу, почему он поступает, мечтает и мыслит именно так, как он это делает, и в соответствии со стандартной терминологией тщеславие, доброта, скупость, патриотизм и лень расцениваются как виды эмоции; о них также говорят как о чувствах.

Однако всё это — полнейшая словесная путаница, сопровождающаяся ещё и логической путаницей. Начать с того, что когда некто описывается в качестве тщеславного или праздного человека, то слова «тщеславный» и «праздный» обозначают более-менее постоянные черты его характера. В таком случае о нём можно было бы сказать, что он был тщеславным с детства или праздным в течение всего трудового дня. Его тщеславие и праздность являются диспозициональными свойствами, которые раскрываются в таких выражениях, как: «Всякий раз, когда возникают ситуации определённого рода, он всегда, или, как правило, пытается привлечь к себе внимание» или «Всякий раз, когда он стоит перед выбором делать или не делать трудную работу, он всячески увиливает от нее». Предложения, начинающиеся со словосочетания «Всякий раз, когда…», не являются сообщениями о единичных событиях. Описывающие мотивы слова, употребляемые подобным образом, обозначают тенденции или предрасположенности определённого типа и, следовательно, не могут означать того факта, что человек охвачен чувствами. Они суть эллиптические выражения общих гипотетических утверждений особого рода, и их нельзя истолковывать в качестве выражений для непосредственного описания эпизодов.

Тем не менее можно возразить, что кроме такого диспозиционального использования слов, описывающих мотивы, должно ещё существовать и соответствующее их активное использование. Ведь человек, чтобы быть пунктуальным в диспозициональном значении этого прилагательного, должен проявлять пунктуальность в каждом отдельном случае, а смысл, в котором говорится, что он был пунктуален при конкретной встрече, — это не диспозициональный, а активный смысл слова «пунктуальный». Фраза «Он склонен приходить на встречи вовремя «выражает общее гипотетическое утверждение, истинность которого требует соответствующих истинных категорических утверждений типа «на сегодняшнюю встречу он пришёл вовремя». Таким образом, мы утверждаем, что для того, чтобы человека назвать тщеславным или ленивым, должны быть конкретные случаи проявления тщеславия и праздности, имевшие место в конкретные моменты времени, и именно они будут актуальными эмоциями или чувствами.

Этот аргумент, конечно, что-то доказывает, но он не доказывает желаемого. Хотя и верно, что описывать человека в качестве тщеславного — значит говорить, что он подчиняется специфической склонности, но неверно, будто конкретные проявления этой склонности состоят в выказывании им отдельных специфических волнений или приступов чувств.

Напротив, прослышав, что некий человек тщеславен, мы в первую очередь ожидаем от него определённого образа поведения, а именно того, что он будет много говорить о себе, увиваться вокруг знаменитостей, отвергать критику в свой адрес, играть на публику и избегать разговоров о чужих достоинствах. Мы также ожидаем, что он будет убаюкивать себя розовыми грезами о собственных успехах, избегать упоминаний о своих прошлых неудачах и строить радужные планы о своей карьере. Быть тщеславным — значит иметь склонность к этим и бесчисленному множеству аналогичных действий. Конечно, мы также предполагаем, что тщеславный человек в определённых ситуациях испытывает угрызения совести и смятение; мы предполагаем, что у него резко падает настроение, когда какая-нибудь знаменитость забывает его имя, или что его окрыляет и наполняет радостью сердце известие о неудачах его соперников. Но чувства задетого самолюбия и сердечной радости напрямую указывают на тщеславие не в большей степени, чем публичное хвастовство или приватные мечты. На самом деле они в гораздо меньшей степени служат таковыми прямыми указателями — по причинам, которые вскоре будут разъяснены.

Некоторые теоретики возразят: говорить об акте хвастовства как об одном из непосредственных проявлений тщеславия значит упускать самою суть дела в данной ситуации. Когда мы объясняем, почему человек хвастается, говоря, что это происходит по причине его тщеславия, мы забываем, что диспозиция не является событием, а значит, не может быть причиной. Причина его хвастовства должна быть событием, предшествующим началу его хвастовства. Последнее должен вызывать некий актуальный «импульс», а именно импульс тщеславия. Так что непосредственные или прямые актуализации тщеславия — это особые импульсы тщеславия, а таковыми являются чувства. Тщеславный человек — это человек, который склонен к проявлению особых чувств тщеславия; именно они вызывают или побуждают его хвастаться или, возможно, захотеть хвастаться и делать всё прочее, что мы называем совершаемым из тщеславия.

Следует заметить, что приведённое рассуждение принимает как самоочевидное то, что объяснить некий поступок как совершенный по определённому мотиву (в данном случае — из тщеславия) означает дать причинное объяснение. То есть предполагается, что сознание, в данном случае сознание хвастуна, является полем действия особых причин: вот почему чувство тщеславия было призвано стать внутренней причиной публичного хвастовства. Вскоре я покажу, что объяснение какого-либо поступка на основе определённого мотива аналогично не высказыванию о том, что стакан разбился, потому что ударился о камень, но утверждению совершенно другого типа, а именно что стакан разбился, когда в него попал камень, потому что был хрупким. Точно так же как нет иных моментальных актуализаций хрупкости, кроме, скажем, разлета на куски после удара, так нет и никакой необходимости постулировать иные временные актуализации хронического тщеславия, кроме хвастовства, грёз о триумфальных победах и уклонения от разговоров о чужих достоинствах.

Но перед тем как развернуть эту аргументацию, я хочу показать, насколько внутренне неправдоподобной является та точка зрения, что всякий раз, когда тщеславный человек хвастается, он испытывает особый трепет или приступ тщеславия. Говоря чисто догматически, тщеславный человек никогда не чувствует своего тщеславия. Конечно, когда он обманывается а своих надеждах, он чувствует острую обиду, а когда на него неожиданно сваливается удача, он чувствует прилив радости. Но не существует никакого особого трепета или зуда, которые мы называем «чувством тщеславия». В самом деле, если бы существовало особое и узнаваемое чувство такого рода и тщеславный человек постоянно бы его испытывал, то он бы первым, а не последним узнал, насколько он тщеславен.

Возьмём ещё один пример. Человек интересуется символической логикой. Он регулярно читает книги и статьи по этому предмету, обсуждает их, разрабатывает затронутые в них проблемы и пренебрегает лекциями по другим предметам.

Поэтому в соответствии с оспариваемой здесь точкой зрения он должен постоянно испытывать импульсы особого рода, а именно чувства интереса к символической логике, и если его интерес очень силён, то эти чувства должны быть очень острыми и частыми. Поэтому он должен быть в состоянии рассказать нам, являются ли эти чувства внезапными, словно приступы острой боли, или постоянными, словно тупая ноющая боль; следуют ли они одно за другим в пределах минуты или только несколько раз в час, и чувствует ли он их у себя в пояснице или же во лбу. Но очевидно, что единственным ответом на подобные вопросы был бы тот, что он не испытывает никакого особого трепета или приступов тогда, когда занимается этим своим хобби. Он может рассказать о чувстве досады, когда мешают его занятиям, и о чувстве облегчения, когда его оставляют в покое; но не существуют никаких особенных чувств интереса к символической логике, о которых он мог бы поведать. Когда ему ничто не мешает заниматься своим хобби, никакие чувства его вообще не беспокоят.

Допустим, однако, что такие чувства неожиданно возникают, скажем, каждые две или каждые двадцать минут. Но мы всё равно должны ожидать, что застанем его за изучением логики и в интервалах между этими событиями, и, чтобы не погрешить против истины, мы должны будем сказать, что он обсуждал и изучал предмет из интереса к нему. Отсюда следует вывод, что делать нечто, исходя из некоторого мотива, можно и не испытывая при этом никаких особенных чувств.

Конечно, стандартные теории мотивов не столь прямолинейны, чтобы говорить о приступах, зуде и трепете. Они более спокойно повествуют о вожделениях, импульсах или побуждениях. Тогда получается, что существуют ещё чувства желания, а именно те, которые мы называем «стремлениями», «страстными желаниями» и «непреодолимыми желаниями».

Поэтому направим обсуждение по этому руслу. Одно ли и то же — быть заинтересованным символической логикой и быть подверженным или склонным к переживанию чувства особых стремлений, терзаний или страстных желаний? И включает ли в себя работа над символической логикой из интереса к ней чувство непреодолимого желания перед началом каждого этапа работы? Если даётся утвердительный ответ, тогда не может быть ответа на вопрос: «Руководствуясь каким мотивом, изучающий работает над предметом в перерывах между приступами непреодолимого желания?» А если, говоря, что его интерес был велик, иметь в виду, что предполагаемые чувства были острыми и возникали часто, то мы пришли бы к абсурдному следствию: чем сильнее человека интересует предмет, тем больше его внимание отвлекается от него.

Назвать чувство или ощущение «острым» значит сказать, что на него трудно не обратить внимание, а обратить внимание на какое-то чувство — не то же самое, что обратить внимание на проблему символической логики. А раз так, то мы должны отвергнуть вывод из аргументации, пытавшейся показать, что слова, описывающие мотивы, суть названия чувств или, иначе, склонностей испытывать чувства. Но что именно в этой аргументации делает неверным такое заключение?

Имеется, по крайней мере, два совершенно различных смысла, в которых говорят, что событие «объясняется», и, соответственно, по меньшей мере два совершенно различных смысла, в которых мы спрашиваем, «почему» событие произошло, а также и два совершенно различных смысла, в которых мы говорим, что это случилось «потому, что» то-то и то-то стало его причиной. Первый смысл — каузальный.

Спросить, почему стакан разбился, значит спросить, что стало тому причиной, и мы в этом смысле объясняем, когда говорим: потому что в него попал камень. Это «потому, что» при данном объяснении сообщает о событии, а именно о том событии, которое относится к разрушению стакана как причина к следствию.

Но очень часто мы ищем и находим объяснение случившемуся и другом смысле слова «объяснение». Мы спрашиваем, почему стакан разлетелся вдребезги при ударе о камень, и получаем ответ: это произошло потому, что стакан был хрупким. В данном случае «хрупкий» является диспозициональным прилагательным; иначе говоря, описание стакана в качестве хрупкого означает выдвижение общего гипотетического утверждения о стакане. Так что, когда мы говорим, что стакан разбился от удара, потому что был хрупким, выражение «потому что» не сообщает о происшествии или о причине; оно задаёт законоподобное утверждение. Обычно говорят, что эти объяснения второго типа предоставляют «основание» для разрушения стакана при ударе по нему.

Как же работает такое общее законоподобное утверждение? В кратком виде это выглядит так: если стакан резко ударить, сдавить и так далее, то он отнюдь не растворится, не расплющится и не испаряется, но именно разлетится на куски. Сам факт, что стакан в известный момент разлетается на куски после удара о конкретный камень, получает своё объяснение в этом смысле слова «объяснение», если первое событие, а именно удар о камень, соответствует той части общего гипотетического утверждения, которая содержит условие, а второе событие, а именно разрушение стакана, соответствует его выводу.

Сказанное можно применить для объяснения действий, проистекающих из определённых мотивов. Когда мы спрашиваем «Почему некто поступил именно таким образом?», то этот вопрос может быть (насколько позволяет языковая форма его выражения) либо исследованием причины подобного действия данного лица, либо исследованием характера действующего, которое объясняет сделанное им на этом основании. Я полагаю и попытаюсь это обосновать, что объяснения посредством мотивов являются объяснениями второго типа, а не первого.

Возможно, это больше чем просто лингвистический факт, что о человеке, рассказывающем о мотивах содеянного, на обиходном языке говорят, что он подводит «основание» под свои действия. Следует также заметить, что существует множество различных видов подобных объяснений человеческих действий. Судорожное подергивание может объясняться рефлексом, набивание курительной трубки — закоренелой привычкой, ответ на письмо — каким-то мотивом. Некоторые различия между рефлексами, привычками и мотивами будут описаны позже.

Теперь же вопрос состоит в следующем. Утверждение «Он хвастался из тщеславия» можно, с одной точки зрения, истолковать так: «Он хвастался, и причина его хвастовства заключается в охватившем его специфическом чувстве или импульсе хвастовства». С другой точки зрения, его можно истолковать следующим образом: «Он хвастался при встрече с незнакомцем, и его действие, таким образом, удовлетворяет законоподобному утверждению, что всякий раз, когда он получает шанс вызвать восхищение и зависть других, он делает всё, что, как он думает, сможет вызвать такие удивление и зависть».

Мой первый аргумент в пользу второго способа истолкования такого рода утверждений состоит в том, что никто и никогда не мог бы знать или даже, как правило, обоснованно предполагать, что причиной чьего-то публичного действия стало возникновение в нём некоего чувства. Даже если сам действующий сообщил (чего люди никогда не делают), что он испытал зуд тщеславия как раз перед тем, как начать хвастаться, это было бы очень слабым доказательством того, что этот зуд стал причиной действия, поскольку, судя по всему, что нам известно, причиной здесь могло послужить любое другое из тысячи одновременно происходящих событий. С этой точки зрения ссылка на мотивы была бы недоступна для какой-либо непосредственной проверки, и ни один благоразумный человек не стал бы полагаться на такого рода ссылки. Это было бы похоже на прыжок в воду там, где нырять запрещено.

На самом же деле нам всё-таки доступны для понимания мотивы других людей. Процесс их раскрытия не застрахован от ошибок, но это ошибки не из числа неустранимых. Именно индуктивный или подобный ему процесс приводит к выдвижению законоподобных утверждений и предъявлению их в качестве «оснований» для конкретных действий. То, что выдвигается в каждом отдельном случае, представляет собой или включает в себя общее гипотетическое утверждение определённого вида.

Вменение мотива конкретному действию — это не каузальное заключение к ненаблюдаемому событию, но подведение высказывания о каком-то эпизоде под законоподобное высказывание. Следовательно, это аналогично объяснению действий и реакций на основе привычек и рефлексов или объяснению разрушения стакана ссылкой на его хрупкость.

Способ, каким человек узнает о своих собственных устойчивых мотивах, тот же самый, что и тот, каким он узнает о мотивах других людей. Количество и качество доступной ему информации различно в двух этих случаях, но суть их, в общем, одна и та же. Правда, человек обладает запасом воспоминаний о своих прошлых поступках, мыслях, фантазиях и чувствах; он может проводить эксперименты, воображая себя лицом к лицу с задачами и возможностями, которых на самом деле не было. Таким образом, он может опираться в оценке своих собственных постоянных наклонностей на данные, которых ему недостаёт для оценки наклонностей окружающих. С другой стороны, его оценка собственных наклонностей вряд ли будет беспристрастной, и у него нет преимуществ при сравнении собственных действий и реакций с действиями и реакциями других. Вообще мы думаем, что непредвзятый и проницательный наблюдатель лучше судит о подлинных мотивах какого-то человека, а также о его привычках, способностях и слабостях, чем сам этот человек.

Данная точка зрения прямо противоположна по отношению к теории, которая полагает, что действующий субъект обладает Привилегированным Доступом к так называемым побудительным причинам своих действий и благодаря такому доступу он способен и обязан без всяких умозаключений и исследований понимать, по каким мотивам он склонен действовать или действовал в том или ином случае.

Позже (в пятой главе) мы увидим, что человек, который делает что-нибудь или подвергается чему-нибудь и отслеживает то, что делает или чему подвергается, как правило, может ответить на вопросы о происходящим с ним, не прибегая к исследованию или умозаключениям. Но то, что позволяет ему давать готовые ответы такого рода, может и часто позволяет и окружающим его людям давать такие же готовые ответы. Ему нет нужды быть детективом, но и им тоже не нужно заниматься расследованиями.

Другой аргумент в поддержку этого тезиса. В ответ на вопрос, чем он занят, человек мог бы сказать, что он копается в канаве для того, чтобы найти личинки определённого вида насекомого; что он ищет эти личинки для того, чтобы узнать, на какой фауне или флоре они паразитируют; что он пытается узнать, на чём они паразитируют, для того, чтобы проверить определённую экологическую гипотезу; и что он хочет проверить эту гипотезу для того, чтобы проверить некоторые гипотезы, относящиеся к механизмам естественного отбора. На каждой стадии своего ответа он говорит о мотиве или основании для проведения определённых исследований. И каждое последующее основание, которое он выдвигает, относится к более высокому уровню общности, чем предыдущее. Он подводит один мотив под другой примерно так же, как более частные законы подводят под более общие. Он не выстраивает хронологической последовательности все более ранних стадий, хотя, конечно, он мог бы это сделать, если бы ему задали совершенно другой вопрос: «Что впервые заинтересовало его в этой проблеме? А в той?»

В случае любого действия как такового, по отношению к которому естественно задать вопрос «Исходя из какого мотива оно было совершено?», всегда может оказаться, что оно было совершено не по какому-то мотиву, а в силу привычки. Что бы я ни делал или говорил, всегда можно себе представить, хотя почти всегда это будет ложно, что я делал или говорил это совершенно бессознательно. Мотивированное выполнение действия отличается от исполнения его по привычке, но содержание этих действий может быть одним и тем же. Тогда сказать, что действие было совершено в силу привычки, значит сказать, что оно объясняется специфической диспозицией. Никто, я уверен, не думает, что «привычка» — это наименование особого внутреннего события или класса событий. Вопрос, совершалось ли действие по привычке или по доброте душевной, таким образом, означает вопрос о том, какая из этих двух специфических склонностей объясняет данное действие.

И, наконец, мы должны обсудить, с помощью каких критериев нам следует пытаться решать спор о мотиве, исходя из которого человек что-либо совершил. Например, человек оставил хорошо оплачиваемую работу ради сравнительно скромного поста в правительстве из патриотизма или из-за желания освободиться от военной службы? Мы сначала, наверное, спросим его самого, но весьма вероятно, что его ответ нам или себе самому при такой постановке вопроса такого рода будет неискренним. Затем мы можем попытаться, необязательно безуспешно, разрешить дилемму, рассмотрев, согласуются ли его слова, действия, замешательства и так далее в этом и других случаях с той гипотезой, что он по природе робок и питает отвращение к строгой дисциплине, или же с другой гипотезой — что он сравнительно равнодушен к деньгам и пожертвовал бы чем угодно, лишь бы способствовать победе в войне. То есть мы попытаемся принять решение, привлекая к обсуждению релевантные черты его характера.

Применяя затем полученные результаты к его конкретному решению, то есть объясняя, почему он его принял, мы не станем требовать, чтобы он припомнил колебания, трепет, возбуждение, которые он испытал при его принятии; не станем мы и делать умозаключений о том, что всё это имело место.

Есть особая причина, чтобы не уделять пристального внимания чувствам человека, чьи мотивы исследуются, а именно та, что мы знаем цену горячим и часто переживаемым чувствам сентиментальных людей, чьи реальные поступки совершенно ясно свидетельствуют, что, допустим, их патриотизм является всего лишь самоутешительным притворством. Их сердца, как и положено, наполняются тревогой, когда они слышат об отчаянном положении их страны, но аппетита при этом они не теряют, не меняется и заведённый порядок их жизни. Грудь их вздымается при виде церемониального марша, но сами они не торопятся маршировать. Они скорее похожи на театралов и читателей романов, которые ведь тоже ощущают неподдельные угрызения совести, пыл, трепет и приступы отчаяния, негодование, радость и отвращение, — с той лишь разницей, что театралы и читатели романов сознают, что всё это происходит «понарошку».

В таком случае сказать, что определённый мотив является чертой чьего-то характера, значит сказать, что этот человек склонен действовать определённым образом, строить определённого сорта планы, предаваться грёзам определённого рода, а также, конечно, в определённых ситуациях испытывать определённого вида чувства. Заявить, что он совершил нечто, исходя из этого мотива, значит сказать, что данное действие, совершенное при обычных для него конкретных обстоятельствах, как раз и явилось тем действием, к совершению которого у него была склонность. Это всё равно, что сказать: «Он, бывало, делал это».

3. Наклонности Versus Возбуждения

От наклонностей существенно отличаются состояния сознания, или настроения, при которых человек описывается как Возбуждённый, обеспокоенный, смущенный или огорченный.

Состояния тревоги, испуга, потрясения, волнения, содрогания, изумления, неопределённости, смятения и раздражения являются хорошо известными признаками возбуждения. Они суть состояния душевные волнения, уровень которых обычно характеризуются степенями интенсивности. По отношению к ним имеет смысл говорить, например, что человек слишком взволнован, чтобы думать или действовать последовательно, слишком поражён чем-то, чтобы произнести хоть слово, или слишком возбужден, чтобы сосредоточиться.

Когда про людей говорится, что они лишились дара речи от изумления или скованы ужасом, то такое специфическое возбуждение описывается как крайне сильное.

Это само по себе уже отчасти указывает на различие между наклонностями и возбуждениями. Абсурдно говорить, что интерес человека к символической логике был настолько неистовым, что он не мог сосредоточиться на занятиях ей, или же что некто был до того патриотичным, что не был в состоянии что-либо сделать для своей страны. Наклонности — это не расстройства, поэтому они не могут быть яростными или умеренными. О человеке, чьим доминирующим мотивом является филантропия или тщеславие, нельзя сказать, что он расстроен или огорчен филантропией или тщеславием, так как он вообще в этом смысле не обеспокоен и не расстроен. Он просто предан этому. Филантропия и тщеславие — это не ураганы и не порывы ветра.

Как следует из самих слов «расстройство» и «смятение», люди в этих состояниях, используя рискованную метафору, подвергаются действию каких-то противостоящих им сил. Можно выделить два основных рода таких конфликтов, а именно: когда одна наклонность идёт вразрез с другой, и когда какая-то наклонность натыкается на суровую действительность мира. Тот человек, который одновременно мечтает о сельской жизни и хочет сохранить то положение, которое требует его проживания в городе, балансирует между противоположными склонностями. Желания человека, который хочет жить, но умирает, пресекаются силой непреодолимых обстоятельств. Эти примеры обнаруживают важную черту волнений, а именно ту, что они предполагают существование наклонностей, которые сами по себе не являются волнениями, — примерно так же, как водоворот предполагает течение, каковое само по себе не является водоворотом. Водоворот — явление, обусловленное препятствием или столкновением, скажем, двух течений или течения и скалы; возбуждение требует существования двух склонностей или склонности и внешнего препятствия. Горе есть особого рода аффект, вызываемый смертью; неизвестность — своего рода надежда, к которой примешивается страх. Чтобы испытывать колебания между патриотизмом и честолюбием, человек должен быть вместе и патриотичным, и честолюбивым.

Юм, вслед за Хатчесоном, отчасти понимал различие между наклонностями и возбуждениями, когда он отмечал, что некоторым «страстям» присуще спокойствие, тогда как другим — неистовство. Он заметил также, что спокойная страсть может «победить» неистовую. Но его антитеза «спокойного» и «неистового» предполагает простое различие в степени между двумя явлениями одного рода. На самом же деле наклонности и возбуждения — явления разного рода. Возбуждения могут быть неистовыми или умеренными, а наклонности нет.

Наклонности могут быть относительно сильными или относительно слабыми, но это различие не в степени производимого расстройства, но в степени действенности, каковое представляет собой уже совершенно другой вид отличия. Словом «страсть» Юм обозначал явления, по крайней мере, двух несопоставимых типов.

Когда человека описывают и как очень жадного, и в то же время как заядлого садовода, то отчасти это означает, что первый движущий им мотив сильнее второго в том смысле, что его внутренние и внешние устремления в гораздо большей степени направлены на обогащение, чем на садоводство. Кроне того, в ситуации, когда для украшения сада надо пойти на известные расходы, он, скорее всего, пожертвует орхидеями ради сохранения своих денег. Но можно сказать ещё больше.

Чтобы человека можно было описать как очень жадного, необходимо доминирование этой предрасположенности над всеми или почти всеми прочими его наклонностями. Даже описание его как заядлого садовода указывает, что этот мотив доминирует над большинством других его склонностей. Сила мотивов — это их сравнительная сила vis-a-vis к какому-то иному специфическому мотиву, или вообще к любому другому мотиву, или к большинству других мотивов. Они определяются отчасти по тому, как человек распределяет свою внутреннюю и внешнюю активность, а отчасти (что относится к особым случаям того же самого) по результатам конкуренции между его наклонностями, когда обстоятельства вызывают такое соперничество — то есть когда он не может одновременно делать два дела, к которым испытывает склонность. В самом деле, сказать, что его мотивы имели такую-то и такую-то силу, означает просто, что он, наверное, распределил свою деятельность таким-то и таким-то образом.

Иногда отдельный мотив настолько силён, что он всегда или почти всегда подчиняет себе все другие мотивы. Скряга или святой, быть может, пошли бы на любые жертвы, включая и саму жизнь, лишь бы не потерять то, что они ценят больше всего. Такой человек, если бы только мир любезно ему позволил, никогда бы всерьёз не волновался и не расстраивался, поскольку никакая другая склонность не была бы достаточно сильна, чтобы вступить в конкуренцию или в конфликт с его сокровенным вожделением. Разлад с самим собой был бы для него невозможен.

Ныне одно из самых расхожих употреблений слов «эмоция», «эмоциональный», «растроганный» и так далее применяется для описания возбуждений или других настроений, в которых люди время от времени пребывают или каковым они подвержены. Под «очень эмоциональным человеком» обычно подразумевается человек, который часто и основательно «теряет голову», мечется и суетится. Если, по каким бы то ни было причинам, такое словоупотребление принимается в качестве стандартного или подлинного смысла слова «эмоция», тогда мотивы «наклонности оказываются вообще не эмоциями. Тщеславие не будет эмоцией, хотя досада будет таковой, интерес к символической логике — не эмоция, хотя скука от остальных занятий будет ей. Но было бы бесполезно пытаться избавиться от двусмысленности слова «эмоция», так что предпочтительнее говорить, что мотивы, если угодно, являются эмоциями — только не в том же самом смысле, в котором таковыми являются волнения.

Мы должны различать между двумя разными способами употребления таких слов, как: «озабоченный», «Возбуждённый» и «смущенный». Иногда мы используем их для обозначения преходящих настроений, например, когда говорим, что кто-то был смущенным несколько минут или пребывал озабоченным в течение часа. Иногда мы используем их для обозначения восприимчивости к определённому настроению, например, когда говорим, что кого-то смущают по хвалы, то есть, всякий раз как его хвалят, он смущается. Точно так же «ревматиком иногда считается «страдающий от приступа ревматизма», иногда «склонный к приступам ревматизма»; а «дождливая Ирландия» может означать, что в настоящее время там хлещет ливень или что ливни там — обычное дело. Ясно, что восприимчивость к специфическим волнениям имеет общую основу с наклонностями, а именно что они вместе суть общие предрасположенности, а не события тревога за исход войны или скорбь по умершему другу могут сопровождать человека месяцами или годами. Ибо он продолжает тревожиться или горевать.

Сказать, что человек на протяжении дней или недель оставался раздосадованным критикой в свой адрес, ещё не означает, что в каждый момент этого времени он пребывал в таком настроении, что его обида и раздражение постоянно сказывались на его мыслях и поступках, или что он выказывал чувство негодования. Ведь у него время от времени появлялось настроение и поесть и заняться своими делами, и поиграть в привычные игры. Но это означает, что он склонен снова погружаться в это настроение; он продолжает находиться в таком расположении сознания, в котором он не может прекратить сетовать на допущенную к нему несправедливость; не может не мечтать о реабилитации и реванше; не может всерьёз постараться понять мотивы своего критика или признать, что у этой критики были какие-то основания. А сказать, что он продолжает вновь и вновь впадать в это расположение духа, значит описывать его на языке диспозиций. Когда восприимчивость к специфическим настроениям становится хронической, это уже черта характера.

Но о какого рода описаниях идёт речь, когда мы говорим, что некто в определённое время, в течение более-менее краткого или продолжительного периода перебывает в определённом настроении? Отчасти ответ на это будет дан в четвёртом разделе данной главы. Здесь же достаточно сказать, что, хотя настроения, подобно болезням и состояниям погоды, являются сравнительно краткосрочными состояниями, они не представляют собой определённых событий, хотя и проявляются в определённых событиях.

Из того факта, что человек в течение часа страдал несварением желудка, не следует, что он на протяжении этого часа чувствовал одну сплошную боль или серию коротких приступов боли; может быть, он вообще не чувствовал никаких болей, так же из этого не следует, что он чувствовал тошноту, отвергал пищу или выглядел бледным. Достаточно того, что те или иные из этих или подобных им явлений имели место. Нет такого отдельного и единственного эпизода, присутствие которого было бы необходимым условием ощущения расстройства желудка. Поэтому «расстройство желудка» не обозначает какого-то единственного в своём роде эпизода.

Точно так же угрюмый или веселый человек может высказывать или не высказывать определённые мысли, говорить определённым тоном, с определёнными жестами и выражением лица, предаваться определённым мечтам или проявлять определённые чувства. Чтобы выглядеть угрюмым или веселым, нужны те или иные из этих и других соответствующих действий и реакций, но какое-то одно из них, взятое отдельно, не является необходимым или достаточным условием, чтобы выглядеть угрюмым или веселым. Поэтому слова «угрюмость» или «весёлость» не обозначают некоего одного специфического действия или реакции.

Быть угрюмым — значит быть в настроении действовать или реагировать тем или иным — трудно уловимым для описания, но легко узнаваемым — характерным образом всякий раз, когда складываются обстоятельства определённого рода. Таким образом, такие описывающие настроение слова, как «спокойный» и «радостный», включая и слова, обозначающие волнение, такие, как «измученный тревогой» и «истосковавшийся по дому», обозначают склонности или подверженности. Даже краткие моменты скандала или паники означают, что человек в это время подвержен совершению такого рода действий, как оцепенение или пронзительный крик, что он не может закончить фразу или вспомнить, где находится пожарный выход.

Конечно, человеку нельзя приписывать какого-то конкретного настроения, пока не произошло известного количества соответствующих эпизодов. Слова «он цинично настроен», как и «он нервничает», ещё не означают «он стал бы…» или «он не мог бы…». Это такая же отсылка к действительному поведению, как и упоминание о склонностях; или, скорее, намёк на действительное поведение, в котором реализуются такие склонности. Все это вместе объясняет то, что действительно происходит, и оправдывает прогнозы о том, что будет происходить, если…, или то, что произошло бы, если… Это всё равно, что сказать «Стакан был достаточно хрупким, чтобы разбиться, когда этот булыжник ударил в него».

Однако, несмотря на то, что возбуждения, подобно другим настроениям, являются состояниями подверженности, они не являются предрасположенностями к преднамеренным действиям определённого образа. Женщина в приступе тоски заламывает руки, но мы не говорим, что тоска и есть тот мотив, из-за которого она заламывает руки. Не спрашиваем мы и о предмете, из-за которого человек, смутившись, краснеет, испытывает неловкость или ерзает. Любитель пеших прогулок гуляет потому, что ему этого хочется, но поражённый чем-то человек поднимает в удивлении брови вовсе не потому, что он хочет или намеревается их поднять, хотя актёр или лицемер может поднимать брови, желал изобразить крайнее удивление.

Смысл этих различий прост. Быть расстроенным — это похоже не на ту ситуацию, когда испытываешь жажду при наличии питьевой воды, а на ту, когда испытываешь жажду, а воды нет или она грязная. Это желание что-то сделать, не будучи в состоянии это сделать; или желание сделать что-то и одновременно желание не делать этого. Это конъюнкция склонности вести себя определённым образом и запрета на такое поведение. Взволнованный человек не может размышлять о том, что делать, или о том, что думать. Бесцельное или нерешительное поведение, так же как и паралич поведения, суть симптомы возбуждения, тогда как, скажем, шутки являются не симптомами, но проявлениями чувства юмора.

Мотивы, таким образом, не являются возбуждениями, пусть даже и умеренными, так же как возбуждения не являются мотивами. Но возбуждения предполагают мотивы, или, скорее, они предполагают общие тенденции поведения, мотивы которых представляют для нас наибольший интерес. Конфликты одних привычек с другими, или привычек с препятствующими обстоятельствами, или привычек с мотивами — также суть условия душевных смятений. Заядлый курильщик на параде, или при отсутствии спичек, или во время великого поста находится именно в таком положении. Но есть и лингвистическая причина, вызывающая некоторую путаницу.

Существует несколько слов, которые обозначают как наклонности, так и возбуждения, кроме того, есть и такие слова, которые никогда ничего другого, кроме возбуждений, не обозначают, а с другой стороны, слова, которые всегда обозначают только наклонности. Такие слова, как «беспокойный», «встревоженный», «страдающий», «Возбуждённый», «испуганный», всегда обозначают возбуждения. Такие обороты, как «любящий рыбалку, увлекающийся садоводством», «мечтающий стать епископом», никогда не обозначают волнений. Но слова «любить», «хотеть», «вожделеть», «гордый», «нетерпеливый» и многие другие иногда обозначают простые наклонности, а иногда — возбуждения, которые возникают вследствие столкновения этих наклонностей с чем-то, что препятствует их проявлению. Так, «голодный» в смысле «обладающий хорошим аппетитом» в общих чертах означает: «ест сейчас или ест обычно с большим аппетитом, без всяких соусов и так далее», но это отличается от смысла, в котором о человеке можно было бы сказать: «слишком голоден, чтобы сосредоточиться на своей работе». Голод в этом втором смысле слова является страданием и требует для своего существования совпадения аппетита с невозможностью принимать пищу. Точно так же смысл, в котором мальчик гордится своей школой, отличается от смысла, в котором он лишается дара речи от чувства гордости при неожиданном известии о зачислении его в школьную спортивную команду.

Чтобы снять возможные недоразумения, следует отметить, что не все возбуждения являются неприятными. Люди добровольно подвергают себя неизвестности ожидания, изнурению, неопределённости, растерянности, страху и удивлению в такого рода занятиях, как ужение рыбы, гребля, путешествие, разгадывание кроссвордов, скалолазание и розыгрыши. То, что волнительный трепет, восторг, удивление, веселье, радость являются возбуждениями, видно из того, что мы говорим о ком-то, что он слишком заведен, изумлён или обрадован, чтобы действовать, мыслить или говорить связно и последовательно. То есть мы описываем его впавшего в эти состояния в смысле «Возбуждённости», а не как движимого некоей мотивацией в смысле «стремящегося сделать либо добиться чего-нибудь».

4. Настроения

Обычно мы описываем людей как пребывающих в определённое, более или менее продолжительное, время в определённом настроении. Например, мы говорим, что человек огорчен, счастлив, необщителен или неугомонен и остаётся таковым уже в течение нескольких минут или нескольких дней. Только в том случае, когда некое является хроническим, мы используем обозначающие его слова для описания характера.

Сегодня человек может быть настроен меланхолически, хотя он и не меланхолик. Говоря, что он пребывает в определённом настроении, мы высказываем нечто довольно общее; не то, что он всё время или же часто делает или чувствует что-то одно, но то, что он находится в определённой установке сознания, чтобы говорить, делать и чувствовать великое множество разнообразных свободно соединяющихся вещей. Человек в легкомысленном настроении склонен чаще обычного шутить и смеяться над шутками окружающих, решать без надлежащего рассмотрения важные деловые вопросы, самозабвенно предаваться детским играм и так до бесконечности.

Сиюминутное настроение человека — вещь иного рода, нежели мотивы, которые им движут. Мы можем говорить о его амбициозности, лояльности по отношению к своей партии, гуманности, интересе к энтомологии, а также о том, что в известном смысле он и есть всё это сразу и вместе. Но нельзя говорить, что эти наклонности являются синхронными событиями или состояниями, поскольку они вообще не события и не состояния. Но если бы возникла ситуация, при которой он мог бы одновременно и продвинуться в своей карьере, и оказать содействие своей партии, он, скорее всего, сделал бы и то, и другое, а не что-то одно.

Напротив, настроения ведут себя как монополисты. Сказать, что человек пребывает в каком-то одном настроении, значит сказать (за исключением комплексных настроений), что он не пребывает ни в каком другом. Быть в настроении действовать или реагировать определённым образом также означает не быть в настроении действовать или реагировать всеми прочими способами. Настроенный поболтать не склонен читать, писать или косить лужайку. Мы говорим о настроениях в терминах, подобных или же прямо заимствованных из тех, в которых мы говорим о погоде, а о погоде мы иногда говорим в терминах, позаимствованных из языка, описывающего настроения. Мы не вспоминаем о настроении или погоде, пока они не начинают меняться. Если сегодня здесь ливень, то это означает, что сегодня здесь не моросит. Если Джон Доу вчера вечером был угрюм и замкнут, то это значит, что вчера вечером он не был веселым, грустным, безмятежным или общительным. Далее, примерно так же как утренняя погода в данной местности одна и та же во всей окрестности, так и человеческое настроение на протяжении данного периода времени окрашивает все или большинство его действий и реакций в течение этого времени. Его работа и игра, его разговоры и выражение лица, его аппетит и грезы — на всём этом отражается его обидчивость, весёлость или уныние.

Любое из перечисленного может служить барометром для всего остального.

Слова, означающие настроения, описывают краткосрочную тенденцию, но они отличаются от слов, описывающих мотив, не только краткостью срока их применения, но и их использованием при характеристике тотальной «направленности» человека в течение этого короткого срока. Приблизительно так же как корабль, идущий на юго-восток, качается и вибрирует весь целиком, так и человек весь целиком бывает нервным, безмятежным или угрюмым. Соответственно, он будет склонен воспринимать весь мир как угрожающий, благоприятный или мрачный. Если он весел, то и все вокруг кажется ему более радостным, чем обычно; а если он мрачен, то не только тон его начальника и узелки на его собственных шнурках кажутся несправедливостью по отношению к нему, но и всё остальное представляется ему в том же свете.

Обозначающие настроения слова обычно классифицируют как названия чувств. Но если слово «чувство» употреблять сколько-нибудь строго, то такая классификация будет совершенно ошибочной. Сказать, что человек счастлив или недоволен, не значит просто сказать, что он часто или постоянно трепещет или терзается. В самом деле, сказав так, мы ничего не получим, поскольку мы не обязаны брать назад наше утверждение, услышав, что человек не испытал такого рода чувств, и мы не обязаны признавать, что он был счастлив или недоволен, только лишь на основании его признания, что он испытывал трепет или терзания часто и остро. Они могут быть симптомами несварения желудка или интоксикации.

Чувства в строгом смысле этого слова суть нечто такое, что приходит и уходит, накатывается и спадает в считанные секунды; они бывают острыми или ноющими, они охватывают нас целиком или же лишь отчасти. Жертва чувств может сказать, что продолжает ощущать покалывания или что они происходят с достаточно длинными интервалами. Никто не стал бы говорить о своём счастье или неудовольствии в подобных выражениях.

Человек говорит, что чувствует себя счастливым или недовольным, но не сообщает, что продолжает чувствовать или постоянно чувствует себя счастливым или недовольным. Если у человека настолько жизнерадостный характер, что, натолкнувшись на резкую отповедь, он не повергается в горестное оцепенение, то он и не подвержен чувствам до такой степени, чтобы утратить способность думать о чём-то, в том числе и об этой резкой отповеди; наоборот, такой человек больше, чем обычно, владеет своими мыслями и поступками, включая и мысли о резкой сентенции. Мысли о ней занимают его не больше, чем это обычно свойственно его размышлениям.

Основных мотивов для отнесения настроений к чувствам было, по-видимому, два.

1. Теоретики были вынуждены включить их в один из трёх допустимых для них классификационных ящиков: Мысль, Волю и Чувство. И поскольку настроения не подпадали под первые два, то их надо подогнать под третий. Мы не станем тратить время на разбор этого мотива.
2. Человек в ленивом, фривольном или подавленном настроении может идиоматически вполне корректно обозначить свою структуру сознания, сказав «я чувствую лень», или «я начинаю чувствовать себя фривольно», или «я по-прежнему чувствую себя подавленным».

Как же могут такого рода выражения быть идиоматически корректными, если они не сообщают о чувствах как о неких событиях? Если фраза «я чувствую покалывание» сообщает о чувстве покалывания, то как может фраза «я чувствую себя энергичным» избегать сообщения о чувстве энергии?

Но в данном примере начинает выявляться, что данный аргумент звучит неправдоподобно. Очевидно, что энергия — это не чувство. Подобным же образом если пациент говорит «я чувствую себя больным» или «я чувствую себя лучше», то ведь никто из-за этого не станет относить болезнь или выздоровление к чувствам. «Он чувствовал себя тупым», «способным залезать на деревья», «в полуобморочном состоянии» — вот другие случаи применения глагола «чувствовать», где винительный падеж при данном глаголе не является наименованием чувств.

Прежде чем вернуться к рассмотрению связей глагола «чувствовать» со словами, описывающими настроения, мы должны рассмотреть некоторые различия между такого рода признаниями, как «я чувствую щекотку» и «я чувствую себя больным». Если человек чувствует щекотку, то ему щекотно, а если ему щекотно, то он и чувствует щекотку. Но если он чувствует себя больным, то он может и не быть больным, а если он болен, то он может и не чувствовать себя таковым.

Без сомнения, ощущение себя больным до некоторой степени свидетельствует о том, что человек болен, но ощущение щекотки не является для человека свидетельством того, что ему щекотно, во всяком случае, не больше, чем нанесение удара является свидетельством того, что удар имел место. Во фразах «чувствовать щекотку» и «наносить удар» «щекотка» и «удар» являются аккузативами ⁹, однородными по отношению к глаголам «чувствовать» и «ударять». Глагол и его аккузатив суть два выражения для одного и того же, как, например, глаголы и их аккузативы в выражениях «я грезил грезу» и «я спросил вопрос».

Но «больной» и «способный лазить по деревьям» не являются однородными аккузативами к глаголу «чувствовать»; поэтому грамматически они не связываются с обозначением чувств так же, как «щекотка» в грамматике связывается с обозначением чувства. Это видно на другом, чисто грамматическом примере. Безразлично, скажем ли мы «я чувствую щекотку» или «я претерпеваю щекотку»; но «я претерпеваю…» «… не может быть дополнено» «… больным», «… способным лазать по дереву», «… счастливым» или «… недовольным». Если мы попытаемся восполнить вербальные параллели привлечением соответствующих абстрактных существительных, то обнаружим ещё большую несовместимость.

Фразы «я чувствую счастье», «я чувствую болезнь» или «я чувствую способность лазать по дереву» если что-нибудь и обозначают, то совсем не то, что обозначается фразами «я чувствую себя счастливым, больным или способный лазать по дереву». С другой стороны, кроме данных отличий между различными употреблениями выражения «я чувствую…» существуют также и важные аналогии. Если человек говорит, что он испытывает щекотку, мы не требуем от него доказательств или того, чтобы он вполне убедился в этом. Сообщение о щекотке не является объявлением о результатах некоего исследования.

Щекотка не есть нечто такое, что устанавливается тщательными свидетельствами или о чей заключают на основании улик. Не станем мы также приписывать особую наблюдательность или способность к рассуждению тем людям, которые сообщают нам, что они чувствуют щекотку, покалывание или дрожь. То же самое относится и к сообщениям о настроениях. Если человек говорит «я чувствую скуку» или «я чувствую себя подавленным», мы не просим от него доказательств этого и не требуем, чтобы он более точно удостоверился в этом. Мы можем обвинить его в притворстве перед нами или перед самим собой, но не в том, что он невнимательно наблюдал или поспешил с выводами, поскольку мы не считаем такое сообщение отчётом о его наблюдениях и умозаключениях. Он не был в этом деле плохим или хорошим детективом — он вообще не вёл никакого расследования.

Нас крайне удивили бы его слова, сказанные осторожным и рассудительным тоном детектива, наблюдателя-микроскописта или диагноста: «я чувствую себя подавленным». Между тем подобный тон голоса вполне уместен в высказываниях «я испытывал чувство подавленности» и «он чувствует себя подавленным». Чтобы такое признание отвечало своему назначению, оно должно произноситься подавленным тоном; его можно обронить кому-то, кто тебе сочувствует, а не докладывать некоему исследователю. Признание «я чувствую себя подавленным» создаёт одну из тех ситуаций, а именно разговорных ситуаций, которую и должна создавать подавленность в качестве настроения. Это не выдвижение наукообразной предпосылки, а частица разговорного проявления хандры. Вот почему, если что-то вызывает у нас в этой ситуации сомнение, мы не спрашиваем «факт или вымысел?», «правда или ложь?», «достоверно или недостоверно», но — «искренне или притворно?»

Сообщение о настроении при разговоре требует не проницательности, но откровенности. Это исходит от сердца, а не от головы. Это не открытие, но добровольная несокрытость. Конечно, люди должны учиться тому, как правильно использовать выражения, содержащие подобные признания, и они могут так и не усвоить этого должным образом. Этому учатся в повседневных обсуждениях настроений других людей, а также черпают это умение из таких более полезных источников, какими являются художественная литература и театр. Но из этих же источников люди узнают, как обманывать себя и других, прибегая к притворным признаниям соответствующим тоном голоса и прочим лицемерным ухищрениям.

Если мы теперь зададимся эпистемологическим вопросом «Каким образом человек узнает, в каком настроении он находится?», то можно ответить, что если он вообще это узнает — чего ведь может и не быть, — то он узнает об этом во многом так же, как узнаем об этом и мы.

Как мы уже видели, он вздыхает «я чувствую скуку» не потому, что он вдруг выяснил, что ему скучно — во всяком случае не в большей степени, чем сонный человек зевает, поскольку вдруг узнал, что его одолевает сонливость. Скорее, примерно так же, как сонный человек сознает свою сонливость, помимо всего прочего, потому, что продолжает зевать, так и скучающий человек узнает, что ему скучно — если только ему это нужно узнать, — обнаруживая, помимо прочего, что он угрюмо говорит другим и самому себе «я чувствую скуку», «как же мне скучно». Когда мы роняем такое признание, это служит не просто одним из весьма достоверных показателей в ряду прочих. Это — первейший и наилучший показатель, поскольку он выражен словесно и произвольно, с тем, чтобы быть услышанным и понятым. И здесь не требуется проведения никаких изысканий.

В некоторых отношениях такие признания настроений, как «я чувствую себя бодрым», больше похожи на такие сообщения о наличии ощущений, как «я чувствую щекотку», чем на заявления типа «я чувствую себя лучше» или «я чувствую, что способен залезть на это дерево». Точно так же как было бы абсурдом сказать «я чувствую щекотку, но, может быть, мне не щекотно», так и в обычных ситуациях абсурдно прозвучало бы «я чувствую себя бодрым, но, возможно, я и не бодр». Но ничего абсурдного нет в высказываниях «я чувствую себя лучше, но, возможно, мне хуже» или «я чувствую, что способен залезть на дерево, но, может быть, я и не смогу сделать этого».

Это различие можно прояснить и иным образом. Иногда естественно прозвучат фразы «я чувствую, что мог бы съесть лошадь» или «я чувствую себя так, словно моя температура пришла в норму». Но редко, если вообще считать это естественным, можно услышать: «я чувствую себя так, будто я в унынии» или «я чувствую себя так, будто мне скучно»; это менее естественно, чем при сходных обстоятельствах сказать «я чувствую себя так, будто мне больно». Нам мало что даст углубление в обсуждение того, почему в английском языке глагол «чувствовать» используется этими различными способами. Существует и множество других способов его употребления. Я могу сказать «я почувствовал что-то жёсткое в матрасе», «я почувствовал холод», «я почувствовал головокружение», «я чувствовал, что у меня застыли мышцы лица», «я чувствовал, что меня тошнит», «я чувствовал свой подбородок большим пальцем», «я почувствовал, что напрасно ищу рычаг», «я чувствовал, что должно было произойти что-то важное», «я чувствовал, что в доказательстве где-то есть ошибка», «я чувствовал себя как дома», «я почувствовал то, что он сердится». Общая черта большинства из этих способов употребления глагола «чувствовать» состоит в том, что говорящий не предполагает дальнейших вопросов. Они были бы либо вопросами, на которые невозможно ответить, либо вопросами, которые невозможно задать. Того, что он чувствовал нечто, уже вполне достаточно для прекращения каких-либо прений или для понимания того, что таких прений даже и не следует начинать.

Итак, названия настроений не являются названиями чувств.

Но пребывать в каком-то конкретном настроении значит, помимо прочего, быть настроенным на переживание определённых чувств в определённых ситуациях. Пребывать в ленивом настроении, кроме всего прочего, означает склонность чувствовать усталость в членах в то время, когда нужно работать испытывать уютное чувство расслабленности, если есть возможность разлечься в шезлонге; не испытывать чувства азарта в момент начала игры и так далее. Но не об этих чувствах и переживаниях думаем мы в первую очередь, когда говорим, что испытываем чувство лени; на самом деле мы редко обращаем внимание на такого рода ощущения, кроме разве случаев, когда они приобретают особую остроту.

Являются ли названия настроений названиями эмоций?

Единственно приемлемый ответ: конечно же, да — в том смысле, в каком некоторые люди иногда используют слово «эмоция». Но затем мы должны добавить, что при таком употреблении невозможно провести грань между эмоцией и размышлением, мечтанием, произвольным действием, гримасничаньем или чувством угрызения совести и зудом желания. Испытывать эмоцию в том смысле, какой мы обычно придаём выражению «быть в состоянии скуки», значит быть настроенным думать об одном и не думать о другом, зевать, а не хихикать, разговаривать не оживлённо, но с отчуждённой вежливостью, чувствовать вялость, а не прилив сил. Скука — это не какой-то отдельный и различимый ингредиент, декорация или характерная деталь всего, что делает или испытывает её жертва, скорее это общий вид. который на время принимает вся совокупность действий скучающего человека. Она не похожа на шквал, солнечный луч, ливень или температуру — ока подобна утренней погоде.

5. Возбуждения и чувства

В начале главы я предпринял попытку выявить, что подразумевается под описанием, например, определённого румянца как румянца гордости или некоего приступа как приступа тревоги. Теперь полезно отметить, что слово, дополняющее фразы «угрызения совести из-за…» или «холодность по причине…», в большинстве случаев является названием волнения. Я намереваюсь показать, что чувства внутренне связаны с возбуждениями, но не соединены столь же внутренними связями с наклонностями, за исключением случаев, когда наклонности представляют собой факторы возбуждений. Однако я не собираюсь выдвигать новой психологической гипотезы; я только пытаюсь показать, что частью логики нашего описания чувств является то, что они суть именно знаки возбуждений, а не проявления наклонностей.

Мы уже увидели, что многие слова, употребляемые для обозначения чувств, используются также и для обозначения телесных ощущений. Дрожь может быть дрожью ожидания либо телесного изнеможения; человек может поморщиться и от смущения, и от боли в животе. Ребёнок иногда не понимает, то ли ком в его горле стоит из-за болезни, то ли потому, что он сильно тоскует о чём-нибудь.

Прежде чем рассматривать нашу специальную проблему: «На основании какого критерия мы определяем некоторые чувства как чувства «удивления» или «отвращения?» — обсудим предварительный вопрос: «На основании какого критерия мы классифицируем определённые телесные ощущения как, например, приступы зубной боли или приступы тошноты при mal de mer?» В самом деле, на основании какого критерия мы правильно или ошибочно локализуем ощущения, в некотором смысле предлога «в», в правом колене или в подложечной области? Ответ заключается в том, что мы учимся локализовать ощущения и ставить им предварительный психологический диагноз опытным путём, обычно подкрепляемым уроками, полученными от других людей. Боль ощущается в том пальце, в котором я вижу иголку; и именно в этом пальце, который облизывают при уколе, боль утихает. Подобным же образом тупая тяжесть, которую я чувствую и локализую в животе, осознается как признак расстройства желудка потому, что она соотносится с потерей аппетита, подверженностью следующей вслед за этим тошноте, а также с облегчением после приёма определённых лекарств и наложения грелки.

Такие фразы, как «приступ зубной боли», уже содержат каузальную гипотезу, причём эти гипотезы иногда оказываются ошибочными. Раненый солдат может сказать, что он чувствует приступ ревматической боли в правой ноге, тогда как правой ноги у него нет, а значит, и диагноз «ревматизм» является ошибочным определением боли, которую он испытывает.

Подобно этому, когда человек описывает тревожный озноб или порыв сострадания, он не просто описывает чувства; он ставит им диагноз, но этот диагноз не формулируется в терминах физиологических нарушений. В некоторый случаях диагноз может быть ложным, человек определит как приступ раскаяния то, что на самом деле является приступом страха, а то, что он примет за гнетущее чувство скуки, на деле может оказаться гнетущим чувством собственного бессилия. Он даже может принять за диспепсию чувство, которое на самом деле является признаком крайней обеспокоенности, либо за возбуждение — дрожь, вызванную чрезмерным курением.

Естественно, ошибочные диагнозы такого рода чаще присущи детям, чем взрослым, а также людям, попавшим в нестандартные ситуации, чем тем, чья жизнь идёт размеренным порядком. Но суть дела здесь заключается в том, что независимо от нашей привязки ощущений к физиологическому состоянию или же к эмоциональному состоянию мы применяем при этом каузальную гипотезу. Боль, стоит ей появиться, уже признается, допустим, «ревматической», а трепет, как он только возникает, уже рассматривается как трепет «сострадания».

Далее, было бы абсурдом говорить, что кто-то испытывает ощущение или чувство целенаправленно; или выпытывать у кого-нибудь, для чего тот испытывал приступ боли. Правильнее объяснять возникшее ощущение или чувство, говоря, например, что электрический ток вызвал у меня ощущение покалывания или что звук сирены вызвал неприятное чувство в животе, — при этом нет никаких ссылок на мотивы для чувства покалывания или дискомфорта. Иначе говоря, чувства не относятся к числу тех вещей, по поводу которых можно осмысленно вопрошать, какими мотивами они вызваны. То же самое и по аналогичным причинам справедливо и для других признаков возбуждений. Ни приступы боли, ни содрогания, ни чувство неловкости, ни чувство и вздохи облегчения не относятся к тому, что я делаю сознательно.

Следовательно, они также не являются тем, о чём можно сказать, что я делаю это разумно или глупо, успешно или безуспешно, старательно или небрежно — или же что я вообще это делаю. Они не являются также и тем, что удаётся хорошо или плохо. Они вообще не управляются, хотя содрогания актёра и вздохи лицемера могут удаваться и управляться лучше или хуже. Было бы нонсенсом говорить, что некто пытается ощутить приступ боли, хотя имеет смысл высказывание о том, что некто пытался вызвать его.

Отсюда следует, что мы были правы, предположив выше, что чувства напрямую не относятся к простым наклонностям. Наклонность — своего рода расположенность или готовность преднамеренно совершать определённые поступки. Поэтому такие поступки описываются как совершенные на основании такого-то мотива. Они суть проявления той диспозиции, которую мы называем «мотивом». Чувства проистекают не из мотивов и потому не относятся к возможным проявлениям такого рода предрасположенностей. Поэтому широко распространённая теория, будто такие мотивы, как тщеславие или привязанность, являются, прежде всего, предрасположенностью испытывать определённые специфические чувства, представляется неверной. Разумеется, существуют склонности испытывать те или иные чувства: подверженность головокружениям или ревматизму и есть такого рода склонность. Однако мы не пытаемся нравоучительными поучениями исправлять подобные наклонности.

С чем чувства соотносятся каузально, так это с возбуждениями; они суть признаки возбуждений, точно так же как боли в животе служат признаком расстройства желудка. Грубо говоря, вопреки доминирующей теории, мы действуем преднамеренно не потому, что испытываем чувства, а, наоборот, мы испытываем такие чувства, как трепет и содрогание, потому что мы лишены возможности действовать преднамеренно.

Перед тем как оставить этот сюжет нашей общей темы, следует отметить, что мы можем вызывать в себе самые искренние и сильные чувства, просто представив себя в вызывающих волнение обстоятельствах. Любители романов и театралы испытывают настоящие муки и воодушевление, льют настоящие слезы и неподдельно сердятся. И всё же их страдания и негодования поддельны. Они не отбивают аппетита к шоколадкам, не меняют интонации голоса при разговоре. Сентиментальные существа — это такие люди, которые поддаются искусственно вызванным чувствам, не осознавая фиктивности охвативших их возбуждений.

6. Наслаждение и желание

Слова «удовольствие» и «вожделение» играют большую роль в словаре моральных философов и некоторых школ психологии. Нам важно вкратце указать на некоторые различия между предполагаемой и реальной логикой их употребления.

Прежде всего, по-видимому, обычно предполагается, что слова «удовольствие» и «вожделение» всегда используются для обозначения чувств. И конечно же, существуют чувства, которые могут описываться как чувства удовольствия и вожделения. Иногда возбуждение, потрясение, оживлённость, смешливость указывают на чувства восторга, удивления, воодушевления, веселья, а страстное стремление, терзание, нетерпение и томление служат признаками того, что нечто одновременно и желается, и недоступно. Но душевные порывы, удивление, оживление и страдания, по которым распознаются — правильно или неправильно — данные чувства в качестве их признаков, сами по себе чувствами не являются.

Они суть возбуждения или настроения, точно так же как порывы страдания, которые дети выказывают своими подпрыгиваниями и хныканьями. Ностальгия — это волнение, причём такое, которое в известном смысле можно называть «вожделением»; но это не просто чувство или серия чувств. Тоскующий по родине человек помимо того, что испытывает таковые чувства, не может также не думать и не мечтать о своём родном доме, отвергая все соображения, грозящие продлить его отлучку; при этом его не привлекают даже те развлечения, которым он обрадовался бы в другое время. Если бы он не испытывал этих и подобных им склонностей то нам не следовало бы называть его тоскующим по родине, о каких бы своих чувствах он ни рассказывал нам.

Далее, слово «удовольствие» иногда употребляется для обозначения особого рода настроений, таких, как восторг, радость и веселье. Соответственно оно употребляется для дополнения описаний некоторых чувств, таких, как дрожь, пыл и трепет. Но существует ещё один смысл, в котором мы говорим, например, что человек, который настолько поглощён неким занятием, например гольф он или спором, что ему тяжело оторваться или даже подумать о чём-нибудь ещё, — что он «получает удовольствие» или «наслаждение», делая то, что он делает, хотя он ни в коей мере не трепещет и не выходит из себя, а следовательно, и не испытывает каких-то особенных чувств.

Несомненно, глубоко увлечённого игрока в гольф нередко кидает в дрожь и жар восторга, по ходу игры он испытывает возбуждение и довольство собой. Но если спросить у него, получал ли он удовольствие от игры в промежутках между наплывами этих чувств, то, очевидно, он ответит: да, получал, ибо вся игра была для него удовольствием. Он ни на мгновение не желал бы прерваться, ни разу, ни мыслями, ни разговорами он не отвлекся от игры на что-то другое. Он даже не пытался сосредоточиться на игре. Ему не нужно было ни заставлять, ни упрашивать себя, поскольку он был поглощён игрой и без этого. Усилия потребовались бы и, возможно, прилагались бы, если бы нужно было обратить внимание на что-либо иное.

В этом смысле делать что-то с удовольствием, желать делать это и не желать делать ничего другого — это просто разные способы вербального выражения одного и того же. И именно этот лингвистический факт иллюстрирует один важный момент. Страстное стремление не то же самое, что трепет или пыл или же вообще не подобно им. Но то, что некто склонен делать, что он делает, и не склонен не делать этого, вполне может обозначаться фразами «он получает удовольствие, делая это» и «он делает то, что хочет делать», а также «он не желает останавливаться». Это — осуществлённая предрасположенность действовать и реагировать должным образом там, где на эти действия и реакции обращается внимание.

Отсюда видно, что слово «удовольствие» может использоваться для обозначения по крайней мере двух совершенно разных вещей.

1. Есть такой смысл этого слова, который обычно передаётся глаголами «наслаждаться» и «нравиться». Сказать, что человек наслаждается, копая яму, не означает, что он при копании одновременно совершал или испытывал что-то ещё, бывшее результатом этого копания или чем-то ему сопутствующим; сказанное означает, что он копал, целиком поглощённый своим делом, то есть копал, потому что хотел копать, а чего-либо другого делать не желал. Это его копание и явилось осуществлением его предрасположенности. Оно само и было для него удовольствием, а не средством доставить удовольствие.
2. Существует и такой смысл слова «удовольствие», который обычно передаётся словами «восторг», «порыв чувств», «восхищение», «ликование» и «радость». Это наименования настроений, обозначающих возбуждения.

Выражения «слишком восторжен, чтобы говорить связно» и «без ума от радости» вполне легитимны и правильны. С такого рода настроениями связаны определённые чувства, обычно описываемые как «трепет удовольствия», «пыл удовольствия» и так далее. Следует отметить, что хотя мы и говорим, что нас охватывает трепет удовольствия или что жар удовольствия согревает наши сердца, мы всё же обычно не говорим, что удовольствия охватывают нас или согревают нам сердца.

Только теоретики могут до такой степени заблуждаются, чтобы и восторг, и наслаждение классифицировать как чувства.

Ошибочность подобной классификации подтверждается теми фактами, что 1) копание с наслаждением не является копанием плюс переживанием некоего приятного чувства, и 2) восторг, веселье и так далее — это настроения, а настроения не есть чувства. О том же говорят и следующие соображения. Относительно любого ощущения или чувства всегда имеет смысл спросить, получал ли их обладатель удовольствие, испытывая их, или же это было неудовольствие, или же ему было безразлично. Большинство ощущений и чувств ни приятны, ни неприятны. Мы лишь в исключительных случаях вообще обращаем на них внимание. Это относится к трепету, дрожи, пылу, а также и к покалыванию. Поэтому, хотя и правомерно описывать то, что почувствовал человек, как трепет удовольствия или, более конкретно, как колики смеха, правомерен также и вопрос, получил ли он удовольствие только от шутки или же ещё и от колик смеха, вызванных этой шуткой. И нам не следует удивляться, услышав в ответ, что шутка рассмешила его до такой степени, что ощущение от этих колик было очень неприятным; или услышать от другого человека, кричавшего от горя, что этот крик сам по себе был ему слегка приятен. В четвёртом разделе этой главы я обсуждал два основных мотива ошибочной классификации настроений в качестве чувств. Мотивы, по которым «наслаждение» относят к словам, обозначающим чувства, аналогичны, хотя не идентичны, поскольку получение наслаждения не является настроением. Можно только быть или не быть в настроении наслаждаться чем-нибудь.

Сходные соображения, которые нет необходимости здесь подробно развивать, показали бы, что слова «неприятность», «нужда» и «желание» не обозначают приступов боли, зуда или терзаний. (Следует упомянуть, что слово «боль» в том его смысле, в каком я чувствую боли в животе, не противоположно «удовольствию». В этом смысле боль — это только лишь особого рода ощущение, испытывать которое мы, как правило, не любим.)

Таким образом, приязнь и неприязнь, радость и горе, вожделение и отвращение не являются «внутренними» эпизодами, свидетелем которых может быть только их обладатель, но не окружающие его люди. Они вообще не эпизоды, а значит, не относятся к тому сорту вещей, которые могут наблюдаться или не наблюдаться. Разумеется, человек обычно, хотя и не всегда, может сходу, не раздумывая, сказать о том, нравится ему что-то или нет, а также о том, в каком настроении он пребывает в данный момент. Но то же самое могут сделать и его собеседники при условии, что он откровенен с ними, а не кривит душой. Если же он не откровенен ни с ними, ни с самим собой, то и ему, и окружающим придётся предпринять известное исследование, чтобы выяснить истинное положение вещей, причём в этом деле его собеседники имеют больше шансов на успех, нежели он сам.

7. Критерии мотивов

До сих пор я доказывал, что объяснять совершение действия на основе определённого мотива следует не некой таинственной причиной, но подведением его под некоторую предрасположенность или линию поведения. Но этого ещё недостаточно. Примем эту формулу для объяснения действия на основе привычки, инстинкта или рефлекса, но будем отличать от этих действий, совершаемых автоматически, действия, совершенные, скажем, из тщеславия или привязанности. Я воздержусь от попытки указать на те критерии, опираясь на которые мы обычно заключаем, что человек сделал что-то не в силу привычки, а по определённому мотиву. Но не следует думать, что эти два типа действий отличаются друг от друга, как день от ночи в экваториальных странах. Они незаметно переходят один в другой, как английский день переходит в английскую ночь. Доброта незаметно переходит в учтивость сквозь сумерки предупредительности, а учтивость, в свою очередь, незаметно переходит в вышколенность сквозь сумерки этикета. Вымуштрованность ревностного вояки — не совсем то же самое, что выучка просто исполнительного солдата.

Когда мы говорим, что некто действует определённым образом исключительно в силу привычки, мы отчасти имеем в виду, что при подобных обстоятельствах он всегда действует одинаково; что он действует так вне зависимости от того, обращает ли он внимание на то, что делает, или нет; что его не заботит то, что он делает, и он не стараться исправить или улучшить свои действия; а также что он может делать это, совершенно не отдавая себе отчёта в совершаемом.

Подобные действия часто метафорически называют «автоматическими». Автоматические привычки часто вырабатываются нарочито интенсивной муштрой и могут быть искоренены аналогичными контрмерами.

Но когда мы говорим, что некто действует определённым образом, идя на поводу у своих амбиций или же руководствуясь чувством справедливости, то мы подразумеваем, что такое действие совершается отнюдь не автоматически. В частности, мы предполагаем, что действующий так или иначе обдумывал или следил за тем, что он делал, и не стал бы делать этого так, как сделал, если бы прежде не продумал свои действия. Но точный смысл выражения «обдумал свои действия» всё-таки до конца неуловим. Конечно, я могу, взбегая по лестнице, по привычке прыгать сразу через две ступеньки, одновременно отдавая себе в этом отчёт и даже отслеживая, как это происходит. Я могу наблюдать за своими привычными и рефлекторными действиями и даже диагностировать их, и всё же эти действия не перестают быть автоматическими. Хотя известно, что такого рода внимание иногда нарушает автоматизм.

И наоборот, мотивированные действия всё же могут быть наивными в том смысле, что действующий не соединяет, а возможно, и не может соединить своё действие с последующим рассказом себе самому или окружающим о там, что и почему он делает. На самом же деле, даже если человек комментирует своё действие про себя или вслух, эта вторичная операция комментирования обычно сама бывает наивной. Он же не может комментировать свои комментарии и так далее ad infinitum. Смысл, в котором человек размышляет над тем, что делает — когда его действие должно классифицироваться не как автоматическое, но как мотивированное, — заключается в том, что он действует более или менее внимательно, критически, последовательно и целеустремлённо. Данные наречия обозначают не предшествующее или сопутствующее осуществление неких дополнительных операций принятия решения, планирования или обдумывания, но только лишь то, что данное действие совершается не бессознательно или безотчётно, но в определённой позитивной установке сознания. Описание такой структуры сознания не нуждается в ссылке на какие-либо иные эпизоды, кроме самого действия, хотя оно не исчерпывается такой отсылкой.

Короче говоря, класс действий, совершенных мотивированно, совпадает с классом действий, описываемых как более или менее осознанные. Любое мотивированное действие может быть оценено как сравнительно разумное или бестолковое и vice versa. К действиям, совершаемым исключительно в силу привычки, не относятся характеристики разумности или глупости, хотя само действующее лицо, конечно, может выказать своё здравомыслие или глупость тем, что приобрело или не искоренило данную привычку.

Но это ставит нас перед следующей проблемой. Два действия, совершенных по одному и тому же мотиву, могут обнаружить различные степени навыка, а два похожих действия, демонстрирующие одинаковую степень навыка, могут быть совершены исходя из разных мотивов. Любить греблю ещё не значит достичь в ней совершенства или мастерства, а из двух в равной степени искусных гребцов один занимается греблей из спортивного интереса, а другой для здоровья или чтобы прославиться. То есть способности, сообразно с которыми совершаются поступки, суть персональные характеристики иного рода, нежели мотивы или наклонности, на основании которых они совершаются; а мы отличаем действия по привычке от неавтоматических действий, базируясь на том факте, что последние суть одновременное проявление обеих характеристик. Поступки, совершаемые полностью безотчётно, совершаются без какого-либо методам каких-либо разумных оснований, хотя они могут быть весьма эффективными и сложными по процедуре исполнения.

Приписывая человеку какой-либо специфический мотив, мы очерчиваем круг действий, которые он склонен совершать или вызывать; приписывая ему определённую компетенцию, мы описываем те методы и их эффективность, с которыми он эти действия совершает. Это различие между намерениями и техникой исполнения. Более употребительное выражение «цели и средства» часто вводит в заблуждение. Если человек отпускает саркастическую шутку, то сам этот поступок невозможно разделить на составные части, тем не менее, суждение о том, что он сделал это из ненависти, всё же отличается от суждения, что это было сделано мастерски.

Уже Аристотель понимал, что, говоря о мотивах, мы говорим о диспозициях определённого рода, отличного от навыков; он также осознавал, что любой из мотивов в отличие от любого навыка является склонностью, о которой можно сказать, что в данном человеке при данном раскладе его жизни этот мотив является очень сильным, очень слабым либо не является ни слишком сильным, ни слишком слабым. Он, по-видимому, считал, что, оценивая моральные достоинства и недостатки поступков в отличие от технических умений, мы высказываем мнение о чрезмерной, надлежащей или неадекватной силе наклонностей, проявлением которых они служат. Нас здесь не интересуют ни сами этические вопросы, ни вопросы о природе этических вопросов. Для нашего исследования важен тот факт — Аристотель считал его первостепенным, — что относительная сила наклонностей изменчива. Изменения в окружающей обстановке, в круге общения, в состоянии здоровья и возрасте, критика со стороны и её уроки — всё это может видоизменить баланс сил между наклонностями, определяющими одну из сторон человеческого характера. Но этот баланс может изменить и озабоченность им самого человека. Он в состоянии обнаружить, что слишком любит слухи или же недостаточно внимателен к заботам ближних, и он может, хотя в этом нет особой нужды, развить в себе дополнительные наклонности, чтобы усилить слабые и ослабить некоторые свои сильные склонности. Он даже может занять не просто академически-критическую позицию, но действительно изменить свой характер. Разумеется, его новый вторичный мотив, направленный на обуздание первичного мотива, всё же может диктоваться благоразумием или экономическими выгодами.

Амбициозный хозяин гостиницы может усердно вырабатывать в себе уравновешенность, рассудительность и честность единственно из желания увеличить свой доход, а его приёмы самодисциплины могут быть эффективнее приёмов, к которым прибегает человек более возвышенных идеалов. Как бы то ни было, в случае с таким хозяином имелась одна наклонность, сравнительная сила которой vis-a-vis с другими была оставлена без критики и регулирования, а именно само его желание разбогатеть. Наверное, этот мотив, хотя это и необязательно, был слишком силён в нём. А если это так, то мы могли назвать его «практичным», но нам не следует называть его ещё и «мудрым». Обобщим этот момент: частично то, что подразумевается, когда говорят о какой-либо наклонности, что она очень сильная в данном человеке, заключается в том, что человек склонен действовать под влиянием такой наклонности даже тогда, когда он намерен ослабить в себе данную склонность, умышленно действуя иначе. О человеке можно сказать, что он раб никотина или предан некой политической партии, в том случае, если он никак не может взять себя в руки и предпринять достаточно серьёзные шаги, которые только и позволят ослабить такого рода мотивы, хотя он и развил в себе вторичную наклонность на их ослабление. То, что здесь описано, составляет часть того, что обычно называют «самоконтролем», а когда то, что обычно ошибочно называют «порывом», становится непреодолимым и потому не поддающимся контролю, будет тавтологией сказать, что оно чрезмерно сильно.

8. Основания и причины действий

Выше я утверждал, что объяснять какое-то действие на основе определённого мотива или наклонности не означает описывать это действие в качестве следствия некой определённой причины. Мотивы — не события и потому не могут быть причинами в их правильном понимании. Выражения относительно мотивов относятся к законоподобным утверждениям, а не сообщениям о событиях.

Но тот общий факт, что человек предрасположен действовать так-то и так-то при таких-то и таких-то обстоятельствах, сам по себе объясняет его конкретное действие в конкретный момент не больше, чем факт хрупкости стакана объясняет то, что он разлетелся на осколки в 10 часов пополудни. Как удар камня в 10 часов стал причиной того, что стакан разбился, так и антецедент действия становится причиной или служит поводом для человека сделать то там и тогда, что, где и когда он это делает. Например, человек из вежливости передаёт своему соседу соль; но эта его вежливость — просто склонность к передаче соли тогда, когда это требуется, точно так же как вообще оказание тысячи других любезностей подобного рода. Так что кроме вопроса «исходя из каких оснований он передал соль?» можно задать существенно иной вопрос, что заставило его передать соль в данный момент данному соседу?» На этот вопрос, вероятно, могут быть даны следующие ответы: «он услышал, что сосед попросил его об этом», или «он заметил, что его сосед что-то ищет взглядом на столе», или что-нибудь в таком же роде.

Всем нам хорошо известны такие ситуации, в которых людям приходится или случается что-то делать. Если бы это было не так, то мы не смогли бы добиться от них того, что нам нужно, а значит, и повседневные отношения между людьми не могли бы существовать. Покупатели не могли бы покупать, офицеры не могли бы командовать, друзья не могли бы общаться, а дети — играть, если бы не знали, как поступать самим и добиваться чего-то от других при том или ином стечении обстоятельств.

Цель, которую я преследую, упоминая все эти важные тривиальности, двойная: во-первых, чтобы показать, что наличие у действия причины не только не противоречит наличию у него мотива, но мотив уже содержится в условной посылке гипотетического высказывания, утверждающей о мотиве; во-вторых, чтобы продемонстрировать то обстоятельство, что, как бы нам ни хотелось услышать о таинственных или призрачных причинах человеческих поступков, мы уже знаем о тех общеизвестных и, как правило, общедоступных ситуациях, которые вынуждают людей действовать определённым образом в определённое время.

Если бы доктрина о духе в машине была истинной, то люди были бы не только абсолютно загадочны друг для друга, но и абсолютно не могли бы воздействовать друг на друга. Но на самом-то деле они сравнительно податливы на воздействия и относительно легко понимаемы.

9. Заключение

Существуют два совершенно разных смысла слова «эмоция», сообразно с которыми мы и объясняем человеческое поведение, если при этом нужно ссылаться на эмоции. В первом смысле мы указываем на мотивы или наклонности, исходя из которых, совершаются более или менее осознанные действия. Во втором смысле мы ссылаемся на настроения, включая сюда возбуждения или смятения, признаками которых служат некоторые безотчётные движения. Ни в одном из этих смыслов мы не утверждаем и не подразумеваем, что внешнее поведение — это результат некоего вихря турбулентностей в потоке сознания действующего человека. В третьем смысле слова «эмоция» муки совести и приступы боли являются чувствами или эмоциями, но они не могут, разве что per accidens, быть тем, ссылаясь на что мы объясняем поведение. Они сами нуждаются в диагностике, а потому не могут быть вещами, потребными для диагностики поведения.

Импульсы, описываемые как подстегивающие действия чувства, являются парамеханическими выдумками. При этом имеется в виду не то, что люди никогда не действуют импульсивно, но лишь то, что мы не должны принимать на веру традиционные рассказы о таинственных предпосылках как умышленных, так и импульсивных действий.

Следовательно, несмотря на то, что описание высших уровней поведения людей, конечно же, нуждается в упоминании об эмоциях в первых двух смыслах, это не влечёт за собой заключений к таинственным внутренним состояниям или процессам. Обнаружение мною ваших мотивов и настроений не похоже на не поддающийся проверке поиск воды с помощью прутика лозы; частично оно подобно моим индуктивным выводам о ваших привычках, инстинктах и рефлексах, частично — моим заключениям, касающимся ваших болезней и вашей манеры опьянения. Но при благоприятных обстоятельствах я распознаю ваши наклонности и настроения и более прямым образом. Во время обычной беседы я слышу и понимаю ваши признания, ваши восклицания и интонации голоса, я вижу и понимаю ваши жесты и выражение лица. Я говорю «понимать», не вкладывая в это слово какого-то метафорического смысла, ибо даме восклицания, интонации, жесты и мимика — это способы общения. Мы учимся воспроизводить их пусть не путём заучивания, но путём имитации. Мы знаем, как пристыдить кого-нибудь, применяя все это; до известной степени мы знаем, как избежать самораскрытия, прячась под масками. Не только чуждые языки создают сложности при понимании иностранцев.

Моё исследование собственных мотивов и настроений принципиально не отличается от общей ситуации, хотя моя позиция плоха, чтобы видеть собственные гримасы и жесты или слышать интонации своего голоса. Мотивы и настроения не относятся к тому типу явлений, которые могли бы быть среди прямых свидетельств о работе сознания или же в числе объектов интроспекции, как эти фиктивные формы Привилегированного Доступа обычно описываются. Они не являются «переживаниями», во всяком случае, не больше, нежели «переживаниями» являются привычки или болезни.