Внутренний монолог и несобственно-прямая речь в романах Ромена Роллана



В современной лингвистике весьма актуальным остается разработка проблем, связанная с передачей чужой речи.

Проблему изучения несобственно-прямой речи традиционно рассматривают в западноевропейской и отечественной лингвистике. Существует несколько точек зрения на эту проблему.

Представитель Женевской школы Ш. Балли вводит термин discours indirect libre («свободная косвенная речь»), нашедший признание во французской лингвистической литературе. Так же он видит в этой речи не только «лингвистическую форму», но и «фигуру мысли» [2].

В русской науке вопросом свободной косвенной речи занимался М. М. Бахтин. В несобственно-прямой речи, полагает исследователь, автор не может быть полностью отстранен, и в результате получается наложение одного голоса на другой — рассказчика и персонажа. М. М. Бахтин называет эту особенность несобственно-прямой речи «двуголосостью» [3].

В. А. Виноградов считает, что несобственно-прямая речь — это прием изложения, когда речь героя передается в виде речи рассказчика, не отличаясь от нее ни синтаксически, ни пунктуационно [4]. Но при этом у читателя складывается впечатление, что с ним говорит герой.

Многие ученые не особо выделяют эту речь как что-то отдельное и считают, что это просто имитация внутренний речи героя. К таким ученым относится С. С. Мельник [7].

В рамках позиции повествователя показ внутреннего мира персонажей может осуществляться двумя принципиально различными способами: от повествователя и от самого персонажа. В первом случае рассказчик объясняет то, что происходит с персонажем со своей точки зрения, анализирует его душевное состояние. Прямо противоположный случай — раскрытие содержания сознания персонажа как бы самим персонажем. В этом случае его мысли формулируются от его лица [5].

Внутренний монолог — это речь без слушателя и непроизносимая. Так называемый монолог «про себя», речь, непредназначенная для других. Что-то сокровенное, что беспокоит героя. Эта речь развертывается без видимого вмешательства рассказчика. Если же повествование осуществляется от лица повествователя, то уклон больше делается на анализ чувств, а если же от лица героя, то на мысль, которую осознает самой герой.

Существует много трактовок, которые смешивают эти понятия, понятия внутреннего монолога и несобственно-прямой речи. (Рассказчик передает мысли и чувства героя при помощи НПР (часто называемой ВМ.) Встречаются случаи и полного отождествления этих двух понятий, когда в работах пишут: «Мы будем употреблять термины ВМ и НПР как синонимичные».

Некоторые лингвисты считают, что НПР — это подвид ВМ. Они имеют ввиду, что НПР — способ передачи чужой речи, а ВМ — это литературный прием.

Обратимся к словарю лингвистических терминов под редакцией Жеребило Т. В., где НПР определяется как «способ передачи чужой речи, в котором совмещаются грамматические признаки прямой и косвенной речи; связь между чужой речью и словами автора бессоюзная». А ВМ определяется как «внутренняя речь — внутренний монолог в форме прямой речи» [6]. Так же рассмотрим словарь лингвистических терминов под редакцией Ахмановой О. С. В данном словаре НПР понимается как «то же, что монолог внутренний». И ВМ — «НПР и пережитая речь, лингвостилистический прием для изображения внутренний переживаний персонажа» [1].

В данной работе, НПР понимается как непрямой способ передачи чужого высказывания, где автор «перевоплощается в героя». НПР позволяет автору как бы говорить за своих персонажей благодаря чему достигается единство художественного текста.

ВМ рассматривается как в соответствии с определением О. С. Ахмановой, «Лингвостилистический прием, служащий для литературно-художественного изображения внутренних переживаний описываемого лица и позволяющий заменять описание реально происходивших событий передачей порожденных этими событиями мыслей, впечатлений и т. п., оформляющихся во внутренней речи действующего лица» [1].

Однако отмечается, что в литературе утвердилось широкое понимание ВМ как способа изложения точки зрения персонажа, без строгих ограничений на выбор глагольно-временных форм т. д. Именно такое широкое понимание и привело в итоге к смешению понятий НПР и ВМ.

Внутренний монолог представляет собой форму внутренней речи персонажа, но ассоциативно-эмотивного мира при сохранении автономности линии персонажа и линии автора. В несобственно-прямой речи происходит частичная трансформация внутренних реплик и мыслей персонажа в условиях авторского повествования.

На основании материала романа «Жан-Кристоф» [8] французского писателя Ромена Роллана, можно выделить следующие ситуации, описывающие ВМ и НПР.

1. ВМ реализован без помощи НПР

Et, pendant des heures, il resta plein d’angoisse, croyant sentir le mal qui se glissait en lui, des douleurs dans la tête, une gêne au coeur, et pensant, terrifié: «C’est fini, je suis malade, je vais mourir, je vais mourir!»

И долго еще, час за часом, он лежал без сна, в невыносимой тревоге; он чувствовал, что болезнь уже заползает в него — вот заболела голова, вот уже давит сердце, и он твердил про себя в отчаянии: “Кончено, все кончено, я захворал, я умру! Умру!..”

Данный отрывок текста передает невысказанные мысли героя, его внутреннюю речь. Графически полужирным шрифтом выделено смысловое ударение, что приближает мысль к звучащей речи. При этом авторская ремарка «pensant», указывает на то, что это все-таки внутренняя речь.

2. ВМ реализован полностью с помощью НПР.

D’ailleurs, cela n’empêchait pas toutes les autres horreurs, qu’il ne connaissait pas bien, mais qu’il avait pu deviner par les conversations: le corps dans une boîte, tout seul au fond d’un trou, perdu au milieu de la foule de ces dégoûtants cimetières, où on l’emmenait prier… Dieu! Dieu! quelle tristesse!..

К тому же это вознесение на небо не исключало всех прочих ужасов, которых Кристоф подробно не знал, но о которых догадывался по разговорам взрослых: тело твое положат в ящик и опустят в яму, и будешь там лежать в тесноте, среди других могил, на этом противном кладбище, куда Кристофа иногда водили молиться…

Господи! Господи! Как это грустно— умирать!..

Формально сохранен восклицательный строй предложений. Функция

НПР в данном случае — выражение внутреннего мира, мыслей героя, т. е. совпадает с ВМ.

3. НПР реализует часть ВМ.

Car, dans sa lâcheté, il avait le courage de renfermer en lui ses terreurs, par un bizarre mélange de sentiments: la fierté de ne pas recourir aux autres, la honte d’avoir peur, les scrupules d’une affection qui ne veut pas inquiéter. Mais

il pensait sans cesse: (1) «Cette fois je suis malade, je suis gravement malade. C’est une angine qui commence…». Il avait retenu ce mot d’angine au hasard… (2) MonDieu! pascettefois!

При всем своем малодушии Кристоф имел достаточно мужества, чтобы скрывать страх; его побуждали к тому самые разные чувства: гордость — он не желал ни у кого просить помощи; стыд — он не хотел признать себя трусом; любовь — ему жаль было беспокоить маму. Но про себя

он думал (1) “Я болен, болен, на этот раз уж наверно, я тяжело заболел. Уменя начинается ангина…” Где-то он услыхал это название, и оно засело у него в памяти. (2) Господи! Только бы на этот раз не умереть!

В предложении под номером 1 мы имеем дело со свободной прямой мыслью. Имеет авторская ремарка «il pensait», отсутствует временной сдвиг «je suis», «qui commence» — глаголы даны в настоящем времени. И повествование ведется от первого лица — личное местоимение «je». А в предложении под номером 2 представлена НПР. Присутствуют восклицательные предложения, которые позволяют выделить эти предложения как более эмоционально окрашенные.

Таким образом, лишь часть ВМ передана посредством НПР, и здесь понятие ВМ оказывается более широким.

Для романов 20 века характерно большое количество несобственно-прямой речи и монологов в тексте. Все мысли, тревоги и скитания персонажа рассказчику помогают передать именно эти два приема. В первом, рассказчик и герой идут рука об руку, что не всегда очевидно для читателя. Многие даже не видят, а если что-то и улавливают в этой речи, то не могут разделить речь рассказчика и героя. Второй же прием читателю легче найти и вычленить во всем объеме романа.

М. М. Бахтин утверждает, что эта форма вносит в хаотичную речь героя порядок и стилистическую стройность, и, кроме того, по своим синтаксическим (третье лицо) и основным стилистическим признакам (лексикологическим и другим) эта форма позволяет органически и стройно сочетать чужую внутреннюю речь с авторским контекстом. Если же передавать внутреннюю речь героя исключительно в форме косвенной речи, то речь героя потеряет экспрессивность и будет сухая, и лаконичная, что присуще именно косвенной речи [3].

Так, например, в романе «Жан-Кристоф» Ромена Роллана, на базе которого проводилось исследование, автор использует несобственно-прямую речь для передачи чувств главного героя.

Можно сделать предположение, что именно благодаря тому, что несобственно-прямая речь несет за собой некий психологический контекст, она и была популярна среди писателей. Несобственно-прямая речь сохраняет лексические и синтаксические особенности чужого лица, но при этом эмоциональная окраска, характерная для прямой речи, передается не словами героя, а словами рассказчика. Нигде, кроме как в литературе нельзя больше столкнуться с подобным феноменом.

Различие между публицистикой и художественной литературой в использовании несобственно-прямой речи заключается в ее функциях. В беллетристике это, как правило, развернутое и яркое, эмоциональное и действенное средство характеристики персонажа, важнейший инструмент авторской речи, способ глубокого раскрытия психологии героя. Формы использования и функции несобственно-прямой речи в художественной литературе сложны и многообразны.

Прием несобственно-прямой речь позволяет освещать одно и то же явление одновременно с разных точек зрения (с точки зрения субъективной и объективной), благодаря чему оно приобретает большую глубину.

Литература:

1. Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. — М.: Сов. Энциклопедия, 1966. — 608 с.
2. Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка / Ш. Балли. — М.: Просвещение, 1995. — 416 с.
3. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. — М., 1975. — 506 с.
4. Виноградов В. А. Несобственно-прямая речь [Электронный ресурс] / В. А. Виноградов. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Literat/Tamar/12.php (дата обращения: 18.12.2017).
5. Долинин К. А. Интерпретация текста: Французский язык: Учебное пособие. Изд. 4-е. — М.: КомКнига, 2010. — 304 с.
6. Жеребило Т. В. Словарь лингвистических терминов. — 5. — Назрань: Пилигрим, 2010. — 488 с.
7. Мельник С. С. Описательные контексты в авторской речи и в различных формах чужой речи [Электронный ресурс] / С. С. Мельник. URL: http://www.rusnauka.cjv/ONG/Philologia/9_mel_nik.doc.htm (дата обращения: 20.12.2017).
8. Роллан, Р. Жан-Кристоф. Собрание сочинений в девяти томах. Том I. — М. Изд-во Правда, 1983. — 400 с.

Основные термины (генерируются автоматически): несобственно-прямая речь, внутренний монолог, внутренняя речь, чужая речь, косвенная речь, речь героя, эта, авторская ремарка, Лингвостилистический прием, свободная косвенная речь.

1.3.3. Внутренний диалог . Внутренняя речь в структуре художественного текста

Наряду с внутренним монологом и кратким реплицированием существует еще одна форма протекания внутренней речи в сознании индивидуума – внутренний диалог, получающий в лингвистической литературе разную интерпретацию в зависимости от исходных позиций того или иного автора. В большинстве работ внутренний диалог рассматривается как дифференциальная модификация внутреннего монолога [57; 80; 137]. При этом наблюдается значительное разнообразие терминов, обозначающих данное языковое явление: фиктивный диалог, аутодиалог, диалогизированный монолог, Traumdialog, imaginares Gesprach и т. д. Естественность этой формы интраперсонального общения не вызывает сомнений. Принципиальный спор возникает по поводу признания данного феномена именно диалогом. Опираясь на многочисленные определения диалога, с одной стороны, и проанализировав фрагменты разговора индивидуума с самим собой, а также с отсутствующим или вымышленным собеседником, с другой стороны, мы пришли к выводу о том, что детальный анализ внутреннего диалога позволяет рассматривать его как особую самостоятельную форму существования внутренней речи, обладающую собственной структурой, семантикой и коммуникативной природой.

Внутренний диалог представляет собой последовательность диалогически взаимосвязанных высказываний, порождаемых индивидуумом и непосредственно воспринимаемых им в процессе интраперсонального общения.

Данные многочисленных психологических экспериментов однозначно указывают на то, что в процессе совместного решения мыслительных задач выделяются точно такие же фрагменты, как и при их индивидуальном решении. В результате анализа устной и письменной речи обнаружилось, что различие между речью одного человека и типичной беседой двух людей обусловлено чаще всего лишь акустическими особенностями голоса. Они практически неразличимы. Следовательно, вопрос о том, является ли внутренний диалог подлинным диалогом, не должен зависеть от его наиболее распространенного определения как разговора двух или нескольких лиц. Напротив, это определение диалога должно учитывать также существование внутреннего диалога как особой формы общения человека с самим собой. Признак «количество говорящих», таким образом, не может считаться абсолютно релевантным при различении монолога и диалога. Против него свидетельствует и наличие процессов монологизации и диалогизации речевого общения, в результате которых между «чистым» монологом и «чистым» диалогом возникают многочисленные промежуточные формы, например, «ложный диалог», образованный чередующимися монологами, или диалогизированный монолог, в ходе которого речь одного участника практически неотличима от общения двух людей.

В плане исследования внутреннего диалога как особой формы субъект-субъектного взаимодействия гипотеза о том, что диалогичность/монологичность не связана исключительно с количеством участвующих в общении, имеет принципиальное значение. Она позволяет предположить, что диалогичность определяется не наличием двух или нескольких реальных, фактических собеседников, а другим, более существенным моментом. Эта гипотеза, выдвинутая М. М. Бахтиным, была обоснована им в лингво-философских трудах «Проблемы поэтики Достоевского» и «Эстетика словесного творчества». В течение всей жизни Бахтин разрабатывал теорию диалога, стремясь охватить его лингвистические, философские и психологические аспекты. Но именно пристальное внимание к общению человека с самим собой, к внутреннему диалогу отличает ее от других теорий диалога.

Основу теории Бахтина составляет положение о диалогической природе сознания и самой человеческой жизни. Диалогические отношения, пишет он, «явление гораздо более широкое, чем отношения между репликами композиционно выраженного диалога, это почти универсальное явление, пронизывающее всю человеческую речь и все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение» [21, с. 49]. Диалогические отношения – предмет металингвистики. Но в то же время их нельзя оторвать от области слова, т. е. от языка как конкретного целостного явления. Язык живет только в диалогическом общении пользующихся им. Диалогическое общение и есть, согласно М. М. Бахтину, подлинная сфера жизни человека.

М. М. Бахтин полагает, что диалогические отношения возможны не только между относительно целыми высказываниями, но диалогический подход возможен и к любой значащей части высказывания, даже к отдельному слову, если оно воспринимается не как безличное слово языка, а как представитель чужого высказывания, т. е. если мы слышим в нем чужой голос. Поэтому диалогические отношения могут проникать внутрь высказывания, даже внутрь отдельного слова, если в нем диалогически сталкиваются два голоса [Ibid. 211–214].

Такое слово автор называет двухголосым и включает его в свою «абстрактную классификацию языка» наряду с одноголосым и объектным словом. Двухголосое слово характеризуется установкой на чужое, равноценное слово, реакцией на него. Чужое слово может включаться в речь говорящего или воздействовать на нее извне. Тенденция к внутренней диалогизации приводит к распадению двухголосого слова на два слова. В результате обратной тенденции происходит полное слияние голосов и возникает одноголосое слово, «прямое, непосредственно направленное на свой предмет слово», имеющее единственный смысловой контекст. Таким образом, диалогические отношения возможны и к своему собственному высказыванию в целом, и к отдельным его частям, и к отдельному слову в нем, если мы как-то отделяем себя от них, говорим с внутренней оговоркой, занимаем дистанцию по отношению к ним, как бы ограничиваем или раздваиваем свое авторство. Но ослабление или разрушение монологического контекста происходит лишь тогда, когда сходятся два равно и прямо направленных на предмет высказывания. Два равно и прямо направленных на предмет слова не могут оказаться рядом в пределах одного контекста, не скрестившись диалогически, все равно, будут ли они друг друга подтверждать или взаимно дополнять, или, наоборот, друг другу противоречить, или находиться в каких-либо иных диалогических отношениях [Ibid. 219].

Диалогические отношения, по мнению М. М. Бахтина, глубоко своеобразны и не могут быть сведены ни к логическим, ни к психологическим, ни к лингвистическим, ни к механическим или каким-либо другим природным отношениям. Наиболее наглядным и простым видом диалогических отношений являются отношения между репликами реального диалога (житейская беседа, научная дискуссия, политический спор). Но диалогические отношения отнюдь не совпадают с отношениями между репликами реального диалога. Они гораздо шире, разнообразнее и сложнее. Два высказывания, отдаленные друг от друга и во времени и в пространстве, ничего не знающие друг о друге, при смысловом сопоставлении обнаруживают диалогические отношения, если между ними есть хоть какая-нибудь смысловая конвергенция (хотя бы частичная общность темы, точки зрения и т. д.). Нельзя понимать диалогические отношения упрощенно и односторонне, сводя их к противоречию, борьбе, спору, несогласию. Согласие – одна из важнейших форм диалогических отношений, богатое разновидностями и оттенками. Два высказывания, тождественные во всех отношениях, если это действительно два высказывания, принадлежащие разным голосам, а не одно, связаны диалогическими отношениями согласия [22, с. 331–332].

Диалогические отношения, таким образом, гораздо шире диалогической речи в узком смысле, поскольку и «внутри» внешне монологического речевого произведения могут существовать диалогические отношения. Это становится очевидным, если мы от понятий традиционного синтаксиса перейдем к категориям синтаксиса парадигматического. Сравнение монологической и диалогической форм речи, согласно теории уровневого членения сегментного состав языка, происходит на сегментном уровне языка, лежащем выше уровня предложения – на «супрапропозематическом» уровне. Именно на этом уровне мы рассматриваем монологические и диалогические последовательности предложений, которые различаются, прежде всего, коммуникативной направленностью их составляющих. «Монологическая последовательность однонаправлена, исходя от одного говорящего к его слушателю или слушателям. Диалогическая последовательность двунаправлена, ее компоненты, состоящие из одного или нескольких предложений, произносятся собеседниками по очереди, как бы навстречу друг другу» [31, с. 116]. Но внешняя форма представления связанной последовательности предложений в виде монолога или диалога не всегда является ее однозначной характеристикой. Только внутренняя характеристика речевой последовательности позволяет отнести ее к диалогической либо монологической форме речи. В качестве такой характеристики рассматривается тип синтаксической связи между предложениями, которые объединяются в речевые последовательности средствами обширной языковой системы «надфразовых», т. е. сверхпредложенческих связей [33, с. 193]. Эта система связей выходит за рамки «внутреннего» синтаксиса, образуя «супрасинтаксис» – сверхпропозиционный синтаксис. Первичный этап деления связей на надфразовом уровне – разбиение их на две основные рубрики – встречные (оккурсивные), соответствующие диалогической последовательности предложений, и присоединительные (кумулятивные), соответствующие монологической последовательности предложений [Ibid. 195]. Реплики диалога – отрезки речи говорящих, последовательно накапливаемые друг за другом в ходе развивающегося общения, объединяются в тематически-цельные диалогические единства – оккурсемы. Оккурсема является непосредственно выделимой, семантико-тематической целостной единицей диалогической речи, а простейшим ее типом служит элементарный диалог, состоящий из двух реплик – высказываний говорящих, непосредственно обращающихся друг к другу. Соответственно, единица монологической речи, представляющая собой группу предложений, называется кумулемой. При этом следует учесть, что диалогическое единство может быть выявлено не только в подлинной двусторонней коммуникации, но и в монологической речи, а кумулятивная связь, в свою очередь, выявляется не только в истинном монологе, но и в составе диалогической последовательности, где оба ряда высказываний соединяются в одно, обращенное к единому адресату [33, с. 5]. Сама встречная направленность предложений диалога с точки зрения их внутренней структуры обеспечивается, во-первых, специальными личностными формами обращения к собеседнику (местоимения, формы глагола, синтаксические конструкции обращения), во-вторых, широкой синтаксической категорией коммуникативной установки, которая своими формами (специфические формы-стимулы к ответной речевой реакции и специфические формы-сигналы ответной речевой реакции) обслуживает диалогическое языковое общение [27, с. 196].

Признавая тот факт, что семантическая структура диалога является результатом речетворчества как минимум двух сторон, мы неизбежно сталкиваемся с вопросом: кто (или что) является вторым участником речевого общения в процессе внутреннего диалога. Согласно теории так называемых «смысловых позиций», разработанной Г. М. Кучинским [93], внутри одного субъекта должны быть выделены такие образования, которые являлись бы взаимодействующими сторонами его аутокоммуникации и одновременно были бы сравнимы с субъектом по функциям, выполняемым в диалоге. Такие стороны во внутреннем диалоге субъекта – воспроизводимые им смысловые позиции, которых должно быть, по крайней мере, две. Под смысловой позицией понимается нечто, противостоящее личности в качестве предмета ее познавательной или иной активности. Смысловая позиция объединяет представление субъекта о предмете его непосредственной деятельности, о других предметах как потенциальных направлениях деятельности, представление субъекта о себе, своих целях, потребностях, интенциях, о других субъектах.

Поскольку речь всегда выражает смысловую позицию говорящего по поводу темы разговора, в наше исследование мы вводим термин речевая позиция. В процессе межличностного общения речевые позиции принадлежат различным индивидуумам, во внутреннем диалоге они выражаются одним и тем же индивидуумом. Психологической основой данного процесса является способность индивидуума воспроизводить чужую речь в собственной, а также реагировать на свою речь как на чужую. Умение диалогически воспроизводить чужую речь, включать ее в свой внутренний диалог является не просто механическим воспроизведением чужого текста, а пониманием и воспроизведением смысловых позиций, выраженных в речи других людей. Параллельно протекает и обратный процесс: процесс отчуждения некоторой части собственной речи, процесс развернутых речевых реакций на свою речь, реакций аналогичных тем, которые выражаются при общении с другим человеком. Описанные выше способности и дают возможность индивидууму не только участвовать в диалоге, но и порождать его самостоятельно, в пределах своего сознания.

Следует отметить, что для этого вида общения характерна определенная редуцированность, свернутость речи. Сжатость и краткость высказываний достигается за счет максимального использования уже произнесенного текста, к которому и пристраиваются новые высказывания. Происходит постоянное обращение к другим высказываниям – предыдущим и последующим. В. С. Библер пишет по этому поводу: «Говорить нечто самому себе и спорить с самим собой – это не то, что спорить с другим… В разговоре с самим собою многое понятно без слов, о многом можно и нужно умолчать, бесконечная «линия» вывода заменяется «точкой», началом рассуждений… Продолжать – только время тратить» [26, с. 71].

Предельная сжатость речевых реакций в ходе внутреннего диалога объясняется своеобразной «прозрачностью», «проницаемостью» участвующих в нем речевых позиций друг для друга. Одна речевая позиция не может преднамеренно вводить в заблуждение другую, т. е. нельзя думать одно и, скрывая это, говорить себе другое. Так как человек сам строит свой внутренний диалог и участвует в нем, то все, что задумано и обрело речевую форму, становится известно всем речевым позициям, отражено в них. Человек не может сознательно сфальшивить во внутреннем диалоге. Он может вложить в уста «оппонента» нужные слова, но будет знать, что это его собственные слова. Человек может прекратить внутренний диалог, но будет знать, что сказано не все. Ведь каждой речевой позиции известно и то, что уже сказано, и то, что только задумано. Поэтому в интраперсональном общении нет недосказанного.

Важной особенностью внутреннего диалога как формы интраперсонального общения является тот факт, что все участвующие в нем речевые позиции (как минимум две) связаны друг с другом, включены в единую смысловую структуру. Все речевые позиции суть разные понимания одного и того же предмета, разные отношения к нему, представления о нем. Их взаимосвязь проявляется в их согласованности, взаимозависимости, т. е. речевые позиции личности никогда не будут автономны в пределах ее сознания, поскольку возникают в ходе единого речемыслительного процесса. Однако и самой личности неизвестен содержательный исход ее внутреннего диалога. Индивидуум не знает заранее, что в нем произойдет в следующий момент, какие возникнут новые вопросы, возражения, замечания, чем он завершится и на какой речевой позиции он останется в результате этого коммуникативного акта.

Таким образом, внутренний диалог представляет собой воспроизведение индивидуумом в собственной речи различных речевых позиций, определенным образом взаимодействующих между собой. Различные формы этого взаимодействия обусловливают разные типы внутреннего диалога, среди которых можно выделить с точки зрения формальной представленности реплик явный внутренний диалог и скрытый внутренний диалог.

Явный внутренний диалог предполагает, что в речи индивидуума прямо и непосредственно (т. е. в форме диалогических высказываний) выражены две или более речевые позиции. Он представляет собой не что иное, как последовательность порождаемых индивидуумом содержательно взаимосвязанных и диалогически соотнесенных высказываний, воспринимаемых только им и определенным образом на него влияющих. Явный внутренний диалог, полностью реализуемый в произносимой внутренней речи, может быть и озвученным (размышление вслух) и не озвученным. Например, в приведенном ниже фрагменте текста отчетливо различаются два голоса в сознании героини: тот, что подает исходную реплику, выражает ее нерешительность, страх перед будущей жизнью в огромном и враждебном мире, где неоткуда ждать помощи и поддержки. Другая речевая позиция принадлежит голосу более решительному, отражающему стремление героини найти выход из положения любой ценой. Структурно данный внутренний диалог представляет собой цепь вопросно-ответных диалогических единств; на основании ответов героиня и принимает, в конце концов, нужное решение.

It was a chilly night; I covered my shoulders with a shawl, and then I proceeded to think again with all my might.

«What do I want? A new place, in a new house, amongst new faces, under new circumstances. I want this because it is of no use wanting anything better. How do people do to get a new place? They apply to friends, I suppose. I have no friends. There are many others who have no friends, who must look about for themselves and be their own helpers; and what is their resource?

I could not tell: nothing answered me. I then ordered my brain to find a response, and quickly. … as I lay down it came quietly and naturally to my mind: «Those who want situations advertise: you must advertise in the – shire Herald».

‘How? I know nothing about advertising.»

Replies rose smooth and prompt now…

«You must enclose the advertisement and the money to pay for it under a cover directed to the editor of the Herald. You must put it into the post at Lowton. Answer must be addressed to J. E. at the post office there. You can go and inquire if any are come, and act accordingly.»

This scheme I went over twice, thrice; it was then digested in my mind: I had it in a clear, practical form: I felt satisfied and fell asleep [12, p. 118].

Речевые позиции, участвующие в этом внутреннем диалоге, не были антагонистами: общая цель заставляла их искать наиболее подходящее для всех сторон решение. Поэтому в итоге внутреннего диалога, который мы можем назвать диалогом-согласием, героиня обрела спокойное, умиротворенное состояние и смогла заснуть.

Но если мы рассмотрим еще один внутренний диалог того же персонажа, мы увидим, что речевые позиции, участвующие в нем, находятся в жестком конфликте друг с другом. О подобной ситуации говорят, что человек буквально «разрывается на части», будучи не в силах принять однозначного решения.

Some time in the afternoon I raised my head, and looking round and seeing the western sun gilding the sign of its decline on the wall, I asked, «What am I to do?»

But the answer my mind gave – «Leave Thornfield at once» – was so prompt, so dread, that I stopped my ears. I said I could not bear such words now. «That I am not Edward Rochester’ s wife is the least part of my woe,» I alleged; «that I have awakened out of most glorious dreams, and found them all void and vain, is a horror I could bear and master; but that I must leave him decidedly, instantly, entirely, is intolerable. I cannot do it».

But, then a voice within me averred that I could do it, and foretold that I should do it. I wrestled with my own resolution: I wanted to be weak that I might avoid the awful passage of further suffering I saw laid out for me; and Conscience, turned tyrant, held Passion by the throat, told her she had yet but dipped her dainty feet in the slough, and swore that with that arm of iron he would thrust her down to unsounded depths of agony.

«Let me be torn away, then!» I cried. «Let another help me!»

«No; you should tear yourself away, none shall help you: you shall yourself pluck out your right eye; yourself cut off your right hand: your heart shall be the victim, and you the priest to transfix it.»

I rose up suddenly, terror-struck at the silence which so awful a voice filled [Ibid. 325].

Автор четко указывает в данном фрагменте текста, кому принадлежат голоса, звучащие в сознании героини. Сама же она ассоциирует себя исключительно с той речевой позицией, которая воплощает ее любовь к мистеру Рочестеру (Passion), и пытается противостоять голосу рассудка (Conscience), настаивающему на немедленной разлуке с любимым. Эта речевая позиция настолько чужда героине, что воспринимается ей как совершенно обособленный голос, который пугает ее как некое ужасное существо.

Скрытый внутренний диалог есть такой акт интраперсонального общения, в котором одна речевая позиция выражена в произносимой внутренней речи, а другая – в представленной. В художественных произведениях (по которым мы только и можем судить об этой форме интраперсонального общения) реплики, отражающие вторую речевую позицию, частично или полностью пропущены, но могут быть легко восстановлены по особенностям наличных реплик. Такие внутренние диалоги типичны в ситуациях принятия решения, а также в процессе творчества. Следует отметить, что в художественных произведениях мы в основном встречаем именно этот тип внутреннего диалога, с частично скрытыми репликами, поскольку авторы в большинстве своем не считают нужным (или возможным) расписывать этот акт интраперсонального общения по голосам. Например, следующие фрагменты текста, взятые из романа О. Хаксли «Желтый Кром», представляют собой репрезентацию «мук творчества» героя – молодого поэта, размышления которого оформлены в виде аутодиалога.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Продолжение на ЛитРес

Kap. Sprachfktn. — L’vov, M.R.

ГЛАВА 3. ФУНКЦИИ ЯЗЫКА И ИХ РЕАЛИЗАЦИЯ В РЕЧИ В определении функций языка единства нет. В трудах по общему языкознанию наблюдается единство по следующим функциям языка (функция — это выполняемая роль): сообщения, коммуникативная, эмотивная и функция выражения мысли. Функция сообщения, или информационная, состоит в том, что язык служит средством познания, сбора и оформления всех тех знаний, которые накоплены людьми в процессе их сознательной деятельности. Передача и хранение всей этой информа­ции, изучение этого богатства осуществляются посредством устных и преимущественно письменных текстов, т.е. через речь, речевую деятельность. Разновидностями указанной функции являются функции сохранения информации, контактная функция — связь времен и поколений, функция оформления культурных ценностей. Древние знания, культура, облеченные в формы речи (текста), обеспечивают связь поколений, разум и мысль — через тысячелетия. В формах речи на разных языках осуществляется контакт с народами, чья культура, ментальность и сам язык очень далеки от наших. В наши дни уже выдвигаются и развиваются гипотезы языка межпланетных контактов, появился термин космическая лингвистика. Функция сохранения информации реализуется также в архивах, на государственном уровне, причем вполне вероятно, что какая-то часть материалов хранения никогда и никем не будет востребована; но хранить необходимо все: документы, протоколы, переписку, дневники, воспоминания… Мы знаем, как ценятся материалы, письма пушкинской эпохи, документы времен Великой Отечественной войны, исторические реликвии. У всех на слуху в наше время коммуникативная функция, ибо в ее реализации, в общении, разговорах, диалогах, полемике участвует каждый человек, член общества, она, в сущности, создает это общество как социум: без коммуникации, общения общество не могло бы существовать. Согласно гипотезе, сам язык возник на заре человечества из настоятельной необходимости общения. Вероятно, для общения оно могло бы создать другую знаковую систему, какой-либо другой код — не вербальный: об этом теперь пишут не только фантасты, но и ученые. Однако исторически сложилось так, что созданный человечеством язык через речь прекрасно обслуживает коммуникативные потребности общества, В практике XX в. термин коммуникация переводится как «общение», «обмен сведениями, идеями» (Горелов И.Н. Коммуникация // Лингвистический энциклопедический словарь. — М., 1990). Обмен, общение на эмоциональном уровне не включен в понятие «коммуникация». Но в психологических научных трудах эти понятия разводятся: «коммуникация» определяется лишь как «смысловой аспект взаимодействия людей» (Психология. Словарь / Под ред. А.В. Петровского и М.Г. Ярошевского. — М., 1990), тогда как общение они же определяют как «сложный процесс установления и развития контактов между людьми». Кроме того, коммуникация, общение не исключают внутреннюю речь человека, как бы диалог с самим собой. Этот вариант коммуникативной функции языка называют личностным (личностной функцией языка). Ведь все то, что человек говорит или пишет для других, он критически, оценочно осмысливает и для себя самого. Оценивает возможные последствия своего высказывания, в соответствии с этой оценкой корректирует свое высказывание и даже отказывается от него вовсе. Наконец, коммуникативная функция языка может выступать как самовыражение личности. Далеко не каждый писатель, поэт согласится с тем, что он пишет для общения с другими людьми, наоборот, многие убеждены, что пишут только для себя и их литературное произведение — это самораскрытие духовного мира пишущего. А люди приходят и берут, как писал А. Блок. В последние десятилетия наблюдается некоторое преувеличение роли коммуникативной функции языка, что отразилось и в самом определении языка как важнейшего средства человеческого общения. Такое определение можно встретить в бесчисленных учебниках русского языка XX в. 3. Буквально все авторы, изучающие функции языка, отмечают эмотивную. Она охватывает огромный диапазон в речевом поведении человека — от непроизвольного восклицания ой!, аи! до шедевров лирической поэзии или вокального исполнения. Эта функция языка реализуется в художественной литературе, ораторском искусстве, в дискуссионной речи — споре, полемике, дружеской беседе, праздничном веселье, песне, опере, драматическом искусстве — в театре. Эмоциональная сфера в жизни людей чрезвычайно разнообразна; в сущности, эмоционально нейтральная, бесстрастная речь не часто встречается даже в научной среде. Язык располагает особыми средствами для выражения эмоций: вербальными — эмоционально окрашенными синонимическими рядами, формами субъективной оценки, системой тропов, фразеологией, коннотациями и пр. В устной речи такими средствами являются интонации, модуляции голоса, паузы, мелодика и ритмика речи, тембр голоса. К сожалению, нередко эти средства языка рассматриваются как дополнительные, второстепенные. Между тем возможности эмоциональных средств речи поистине безграничны, они умножают значения слов. Функция формирования и выражения мыс­ли. В жизни современного образованного человека это почти непрерывно «работающая» функция, поскольку мысль человека работает почти непрерывно, правда, с различной степенью на­пряжения. Это и воспоминания и раздумья в минуты отдыха, и подготовка к устным высказываниям (иногда весьма напряженная), это и формирование письменного текста (тоже весьма ответственная функция), и решение различных задач (подчас очень сложных), наконец, это творческая деятельность, ценимая особенно высоко. Как будет показано в главе 8 «Мышление и речь — речь и мышление», мысль неотделима от речи, как и речь — от мысли. Мыс­ленная, или внутренняя, речь имеет ряд ступеней «глубины», ее высшие ступени, близкие к внешней речи, вполне вербальны, подчиняются почти всем правилам языка и могут считаться, в сущности, неозвученной (не перешедшей на акустический код) внешней речью. Ступень формирования и выражения мысли в речевой деятельности человека настолько велика, что рассматриваемая функция языка вполне может быть признана важнейшей, ибо без ее выполнения не могут быть реализованы и первые три: информационная, коммуникативная и эмотивная. Опишем функции языка, тоже реализуемые посредством речи, которые рассмотрены в трудах некоторых авторов. В.В. Виноградов наряду с функциями общения и сообщения называет функцию воздействия на других людей — это просьба, повеление, приказ, убеждение, побуждение к каким-то действиям. В этих совсем не редких случаях высказывание может и не содержать никакой новой актуальной информации — оно передает волевой акт говорящего. Разновидностью функции воздействия служит агитационная (Виноградов В.В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. — М., 1963. — С. 6). Психологи отмечают регулятивную функцию языка и речи. Эта функция отмечается во внешней и во внутренней речи. И та, и другая выполняют роль плана поведения, поступков субъекта: это текстовый или мысленный проект его предстоящих действий; проекты нравственных отношений и быта, устройства со циальной структуры общества, устройства государственности; это технические, строительные проекты, планы работ, мысленная подготовка к тем или иным поступкам, включая и высказывания. В последние десятилетия возросло внимание исследователей к познавательной, когнитивной, функции языка и речи. Язык стал хранителем знания — как общего, так и индивидуального. В речи это знание, облеченное в языковую форму, функционирует и обслуживает общество. Выполняя эту функцию, язык самообогащается, обогащается его лексика, усложняются языковые конструкции через речевую практику, так как познавательная деятельность непрерывно порождает ситуации, которые обнаруживают недостаточность или несовершенство наличных средств языка. Обогащение, развитие языка — функция речи. Проблемы, связанные с когнитивной функцией языка, будут затронуты также в главе 17 «Речь и культура. Теория речи и культурология», так как и сама культура также в речи. В разных лингвистических учениях проблема функций языка и, следовательно, реализации их в речи решается по-разному. Так, немецкий языковед К.Бюллер к типологии функций идет от психических способностей человека мыслить, чувствовать и выражать волю; они порождают три функции языка: коммуникативную, функцию выражения и функцию обращения, им соответствует три типа высказываний: повествовательный, восклицательный и побудительный. Коммуникативная функция связывается с интел­лектом человека, функция выражения обеспечивает аффективные, эмоциональные ситуации, функция обращения — ситуации просьбы, повеления, убеждения. Функции языка, как и их реализация в речи, ее общие закономерности, универсальны, не зависят от особенностей национальных языков, частностей индивидов, от социального положения говорящих и пишущих. Функциональный подход к языку способствовал становлению теории речи, он породил функциональную стилистику, функциональную грамматику, функциональный подход в обучении языкам через речь. Пражский лингвистический кружок создал учение о языке как о функционирующей системе, функциональной системе, служащей какой-то определенной цели. Понятие функции применительно к языку — это система целевых установок высказываний. Структурность и функциональность — вот два свойства языка, наиболее важные с точки зрения теории речи. Функциональный характер языковой системы обеспечивает овладение языком в онтогенезе: человек (любого возраста) не Может овладеть языком, родным или неродным, если изучаемый язык «не работает», не выполняет задач, диктуемых самой жиз нью: общения, сообщения, воздействия, установления контакта, регулирования собственной деятельности, формирования и выражения мысли, познания, убеждения, выражения эмоций. Речь как способ реализации потенциальных функций языка обеспечивает жизнь общества и каждого человека. Речь, произнесенная или записанная, служит средством организации совместного труда, единства народа, связи поколений. Различные функции языка совмещаются, переплетаются, порождаются варианты, разновидности, рождаются новые функции… Функционирование системы языка — это его жизнь, форма существования, поэтому так важно и в исследованиях языка, и в его преподавании соблюдать единство структуры языка и его функционирования.

Внутренняя речь как литературный приём и источник ошибок | Записки литературного редактора

Итак, продолжаем разговор о внутренней речи персонажей, то есть о тех мыслях и переживаниях героев, о которых рассказывает читателю автор. О видах внутренней речи в художественном произведении, вы можете прочитать в предыдущей статье. А сейчас о функциях размышлений в тексте.

Зачем нужно показывать мысли героя

Действительно, зачем? Ведь литературный герой (как, впрочем, и живой человек) проявляет себя через поступки, и именно его действия двигают сюжет. Так какая разница, что он там думает? Тем более, как я уже писала в предыдущей статье, мысли человека настолько сумбурны и хаотичны, что пересказать их дословно невозможно. Это так, но всё же внутренняя речь персонажа выполняет в художественном произведении важные функции.

Создание образа героя

Это одна из сложнейших задач писателя, и в её решении немалую роль играют мысли и переживания героя, его оценки других персонажей и событий, его скрытые мотивы и душевные терзания.

То есть без внутренней речи не обойтись. И здесь важно не только содержание мыслей, но и их оформление, те слова, в которые человек облекает свои мысли. Внутренняя речь персонажа прекрасно отражает его сущность, так как с собой он более честен и использует значимые для себя понятия. Дело здесь не только в грубых эпитетах, жаргонизмах и ненормативной лексике, которые под влиянием эмоции мелькают в мыслях даже самого интеллигентного человека. Как раз ими увлекаться не стоит, чтобы не создавать у читателей диссонанс между реальным поведением героя и его мыслями.

Гораздо важнее, что слова, оформляющие наши мысли связаны с ключевыми характеристиками личности. В качестве примера приведу внутреннюю речь Джулии Ламберт — героини романа С. Моэма «Театр». Эта дама даже в мыслях чувствует себя величайшей актрисой на жизненной сцене, ее внутренняя речь наполнена словами «театр», «реплика», «роль», «пауза», «выступление», «актёр» и т. д. Причём употребляет эти слова Джулия не только в прямом, но и в переносном смысле – для неё все люди — это только актёры, хуже или лучше играющие свои роли. Сцена и реальность для неё неразличимы. Главным качеством женщины она считает sex appeal, сексапильность, а все мужчины в её мыслях – «ягнятки». То есть по внутренней речи, правильно переданной автором, можно многое сказать о характере, интересах, нраве персонажа.

«У зеркала». Художница Франсин Ван Хов.

«У зеркала». Художница Франсин Ван Хов.

Функция оценки событий

Невербалика (жесты, мимика, позы и т. д.), конечно, очень важная штука, но только внутренняя речь позволяет максимально понятно для читателя показать истинную реакцию героя на события, окружающих людей и даже собственные поступки. И в реальной жизни, и в книге люди нечасто бывают полностью откровенны, по разным причинам скрывая свои чувства и мотивы.

А внутренние реплики персонажа несут не только информацию о его эмоциональном состоянии, но и дают честную оценку всему, что происходит с ним. Это, кстати, очень активно используют авторы любовных романов. В них нередко описывается ситуация, когда внешне героиня отторгает мужчину, демонстрирует свою непримиримость, но в мыслях она не только примирилась с обществом своего партнёра, но и готова мириться с ним всю оставшуюся жизнь.

Информативная функция

Внутренняя речь героя используется авторами для передачи информации о событиях, которые остаются «за кадром». Так читатель может узнать об отношениях героя с родственниками, с коллегами, напарниками. Мысли и воспоминания героя сообщат нам о том, что произошло в другом месте и в другое время, о далёком прошлом, о событиях, сформировавших характер персонажа и т. д.

В книге часто присутствует ретроспектива, и её тоже можно передать в форме воспоминаний героя.

Как видите, функции внутренней речи очень разнообразны, а при повествовании от первого лица мысленные комментарии героя могут сопровождать всё повествование.

Художник Владимир Шиганов

Художник Владимир Шиганов

Но активное обращение к мыслям и чувствам персонажей нередко становится и источником ошибок, на которых я тоже хочу немного остановиться.

Ошибки в использовании внутренней речи персонажей

Вообще, это закономерность — чем эффективнее и интереснее литературный приём, тем чаще он становится причиной ошибок. Вот и с внутренней речью так же.

Поток сознания

Стремясь сделать внутреннюю речь персонажа максимально естественной, автор нередко превращает её в хаотичный поток сознания. В нём более или менее связные мысли перемежаются экспрессивными восклицаниями, комментариями своих и чужих действий, обрывками воспоминаний, междометиями, ахами-охами, а то и нецензурной бранью. А что такого? Так же все думают. Да, думаем мы так, но в книге всё же лучше передать адаптированную к пониманию речь.

Кроме этого, некоторые авторы в таком потоке сознания пытаются ещё и заставить героя выдавать юмористические (с точки зрения автора) комментарии. И далеко не всегда к месту. Например, героиня спускается из окна высокой башни на связанных простынях и шторах. Шторы под весом нежной барышни трещат, рвутся, а она, вися над пропастью, изощряется в юморе. Ну, очень реалистично!

Чрезмерная упорядоченность

Это ошибка противоположная первой и проявляется она в том, что автор превращает внутреннюю речь персонажа в академическую лекцию. Кажется, что герой читает её перед студентами или произносит монолог перед зрителями, а не размышляет сам с собой. Подобная внутренняя речь не только построена из сложноподчинённых предложений с множеством причастных и деепричастных оборотов (кто же так думает!), но и включает сложные научные и философские термины. В ней подобраны стройные доказательства теорий, которые автор вложил в голову своего героя.

А то ещё случается, что герой начинает мысленно пересказывать какие-то вещи, которые ему самому известны, но читатель ведь тоже должен быть в курсе. Например, современная классика: героиня/герой мысленно описывает свою внешность, в том числе цвет и разрез глаз, цвет волос, рост, телосложение, сообщают, чем занимаются родители или где работают сами. Понятно, что делают это герои исключительно для читателей. Кто из нас думает о том, какого цвета у нас глаза или какие густые волосы? Или в каком состоянии должен быть человек, чтобы по дороге на работу, вспоминать, где и кем он, собственно говоря, трудится.

«Раздумья». Художница Ирэн Шери (Ирина Вишневская).

«Раздумья». Художница Ирэн Шери (Ирина Вишневская).

Спойлер или разрушение интриги

Понятно, что персонаж, в голову которого залез автор, может знать больше, чем раскрыто в книге. Но надо ли это знать и читателю? Увлёкшись передачей мыслей героя, автор иногда раньше времени раскрывает интригу. А это снижает интерес к книге, ведь тайна в ней всегда привлекательна.

Но, кстати, такой приём может сработать и на пользу автору и его произведению. Показав читателю некоторые мысли персонажей, можно усилить интригу. Например, если намекнуть, что герой вовсе не тот, за кого его все принимают. Что-то непонятное в размышлениях персонажа может породить дополнительную загадку, которая подстегнёт интерес к повествованию.

Подмена мыслей персонажа авторскими

Тоже нередко встречающаяся ошибка. Казалось бы, что такого в том, что автор вкладывает в голову героя свои мысли? Если автор и планировал сделать героя своим альтер эго, то такая трансляция своих идей нормальна. Но чаще всего автор наделяет героя индивидуальным внутренним миром, характером, мировосприятием, отличным от собственного. И если автор, описывая внутреннюю речь, увлекается, то заранее продуманный образ персонажа меняется, его мысли начинают противоречить действиям и мотивам, да и сам он поступает не так, как должен бы по сюжету.

Кстати, такая постепенная трансформация персонажей «под автора» — это одна из причин кажущегося «своеволия» героев, которые не слушаются писателя.

К тому же бывает, что разные персонажи начинают думать и переживать одинаково, так как это же мысли и чувства одного человека — автора.

Встречаются ошибки и в оформлении внутренней речи персонажей, но рассказать об этом я уже не смогу. Статья получится слишком большая. Поэтому о технической стороне внутренней речи поговорим в следующий раз. Тут нет особых хитростей.

P. S. С середины следующей недели улетаю отдыхать, поэтому в комментариях появляться не буду. И если кому-то нужно что-то спросить в мессенджере, то потерпите до 17 июня.

Особенности внутренней речи | Диплом по психологии

Недостаточная изученность феномена внутренней речи и значительные расхождения в точках зрения различных авторов на данный феномен обусловлены, вероятно, не только трудностями изучения речи, преимущественно не имеющей внешних проявлений, но и отсутствием общепринятого определения внутренней речи, обусловливающего понимание сущности данного феномена.

Рассмотрим взгляды различных авторов на сущность внешней и внутренней речи и встречающиеся в литературе определения понятия «внутренняя речь»:

• «Речь, произносимую вслух, называют внешней. Однако когда человек думает, он говорит про себя, выражая мысли словами и фразами в виде так называемой внутренней речи» [5, с.46].
• «Внешняя речь связана с процессом общения, обмена ин­формацией. Внутренняя речь прежде всего связана с обеспечением процесса мыш­ления. Это очень сложное с психологической точки зрения явление, которое обес­печивает взаимосвязь речи и мышления» [8, с.347; 10].
• «Внутренняя речь … неразрывно связана с мышлением и является его основой. Граница между внутренней и «внешней» речью условна. Так, достаточно частым вариантом использования речи в мышлении являет­ся «мышление вслух» (Безродная Г. В., Шпике Т. А., Емельянова Т. В., 2004)» [9, с.141].
• «Существенно отличны между собой … внешняя, громкая устная речь и речь внутренняя, которой мы по преимуществу пользуемся, когда, мысля про себя, мы отливаем наши мысли в словесные формулировки» [20, с.393].
• «Внутренняя речь – беззвучная речь, скрытая вербализация, возникающая, например, в процессе мышления. … В наиболее отчетливой форме представлена при решении различных задач в уме, внимательном слушании речи других людей, чтении про себя, мысленном планировании, запоминании и припоминании. Посредством внутренней речи происходит логическая переработка сенсорных данных, их осознание и понимание в определенной системе понятий, даются самоинструкции при выполнении произвольных действий, осуществляется самоанализ и самооценка своих поступков и переживаний. Все это делает внутреннюю речь весьма важным и универсальным механизмом умственной деятельности и сознания человека» [16].

Таким образом, определения понятия «внутренняя речь» и точки зрения на основания для разграничения внешней и внутренней речи можно классифицировать на следующие основные группы:

1. Внешняя речь – это речь, произносимая вслух, а внутренняя речь – это речь «про себя», не произносимая вслух. Данная группа определений, хоть и наиболее тесно связана с названиями изучаемых видов речи (внешняя речь – речь, направленная вовне, внутренняя речь – речь «внутри себя»), однако, вероятно, отражает одну из особенностей, но не основополагающее различие между внешней и внутренней речью, поскольку «большей частью внутренняя речь происходит про себя, «внутри», но может совершаться и вслух, например, при затруднениях в мышлении; когда мы остаемся наедине или забываем об окружающих» [4].
2. Внешняя речь служит для реализации коммуникативной функции, т.е. применяется в целях общения между людьми, а внутренняя речь выполняет сигнификативную функцию, сопровождая когнитивные психические процессы человека и, главным образом, мышление. Данная группа определений встречается наиболее часто, однако и эта точка зрения не является исчерпывающей: «Неправильно было бы целиком интеллектуализировать внутреннюю речь. Внутренняя речь … часто бывает эмоцио­нально насыщена. Но не подлежит сомнению, что с внутренней речью мышление связано особенно тесно» [20, с.394].

Таким образом, в современной психологии границы между внешней и внутренней речью проведены недостаточно отчетливо; кроме того, существуют некоторые расхождения в определении понятия «внутренняя речь» различными авторами.

Для того, чтобы уточнить определение внутренней речи и провести границу между понятиями «внутренняя речь» и «внешняя речь», обратимся к анализу особенностей самого феномена внутренней речи. Л.С.Выготский, подробно рассматривая явление внутренней речи, выделил следующие ее особенности:

1. Особый синтаксис внутренней речи, а именно отрывочность, фрагментарность, сокращенность внутренней речи в сравнении с внешней речью: «внутренняя речь по мере своего развития обнаруживает не простую тенденцию к сокращению и опусканию слов, не простой переход к телеграфному стилю, но совершенно своеобразную тенденцию к сокращению фразы и предложения в направлении сохранения сказуемого и относящихся к нему частей предложения за счет опускания подлежащего и относящихся к нему слов. … Совершенно аналогичное положение создается в ситуации, где подлежащее высказываемого суждения наперед известно собеседникам. Представим, что несколько человек ожидает на трамвайной остановке трамвая «Б» для того, чтобы поехать в определенном направлении. Никогда кто-либо из этих людей, заметив приближающийся трамвай, не скажет в развернутом виде: «Трамвай Б, которого мы ожидаем, для того чтобы поехать туда-то, идет», но всегда высказывание будет сокращено до одного сказуемого: «Идет» или «Б» … Наедине с собой нам никогда нет надобности прибегать к развернутым формулировкам. Здесь всегда оказывается необходимым и достаточным одно только сказуемое. Подлежащее всегда остается в уме, подобно тому как школьник оставляет в уме при сложении переходящие за десяток остатки. Больше того, в своей внутренней речи мы всегда смело говорим свою мысль, не давая себе труда облекать ее в точные слова … Внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов» [2].
2. Преобладание во внутренней речи смысла слова над его значением.
3. Особые способы объединения, сочетания слов и значений во внутренней речи:
   1. Агглютинация – способ объединения слов, отличающийся от принятого во внешней речи. «Замечательным в этом являются два момента: во-первых, то, что входящие в состав сложного слова отдельные слова часто претерпевают сокращения с звуковой стороны, так что из них в сложное слово входит часть слова; во-вторых, то, что возникающее таким образом сложное слово, выражающее весьма сложное понятие, выступает с функциональной и структурной стороны как единое слово, а не как объединение самостоятельных слов» [там же].
   2. Заключение большого смыслового содержания в одно или несколько слов: «смыслы слов, более динамические и широкие, чем их значения, обнаруживают иные законы объединения и слияния друг с другом, чем те, которые могут наблюдаться при объединении и слиянии словесных значений. Смыслы как бы вливаются друг в друга и как бы влияют друг на друга, так что предшествующие как бы содержатся в последующем или его модифицируют. … Особенно ясным примером этого закона является название гоголевской поэмы «Мертвые души». Первоначальное значение этого слова означает умерших крепостных, которые не исключены еще из ревизских списков и потому могут подлежать купле-продаже, как и живые крестьяне. Но, проходя красной нитью через всю ткань поэмы, эти два слова вбирают в себя совершенно новый, неизмеримо более богатый смысл и означают уже нечто совершенно иное по сравнению с их первоначальным значением. Мертвые души – это не умершие и числящиеся живыми крепостные, но все герои поэмы, которые живут, но духовно мертвы» [там же].

Исходя из анализа перечисленных особенностей внутренней речи, Л.С.Выготский приходит к выводу о том, что «внутренняя речь оказывается динамическим, неустойчивым, текучим моментом, мелькающим между более оформленными и стойкими крайними полюсами изучаемого нами речевого мышления: между словом и мыслью» [там же].

При этом Л.С.Выготский употребляет понятие «мысль» в значении, связанном не только с процессом мышления, как видно из следующего фрагмента текста его научного произведения: «Мысль не состоит из отдельных слов так, как речь. Если я хочу передать мысль, что я видел сегодня, как мальчик в синей блузе и босиком бежал по улице, я не вижу отдельно мальчика, отдельно блузы, отдельно то, что она синяя, отдельно то, что он без башмаков, отдельно то, что он бежит. Я вижу все это вместе в едином акте мысли, но я расчленяю это в речи на отдельные слова. Мысль всегда представляет собой нечто целое, значительно большее по своему протяжению и объему, чем отдельное слово. … Мысль можно было бы сравнить с нависшим облаком, которое проливается дождем слов. Поэтому процесс перехода от мысли к речи представляет собой чрезвычайно сложный процесс расчленения мысли и ее воссоздания в словах. Именно потому, что мысль не совпадает не только со словом, но и с значениями слов, в которых она выражается, путь от мысли к слову лежит через значение. Так как прямой переход от мысли к слову невозможен, а всегда требует прокладывания сложного пути, возникают жалобы на несовершенство слова и ламентации по поводу невыразимости мысли» [там же]. Пример, приведенный в данном фрагменте («я видел сегодня, как мальчик в синей блузе и босиком бежал по улице») Выготский обозначает словом «мысль», однако по содержанию данный пример представляет собой продукт не столько процесса мышления, сколько процессов восприятия и памяти.

Таким образом, под словом «мысль» Выготский, вероятно, подразумевает фигурирующие во внутренней психической деятельности невербализованные сочетания различных образов и/или представлений (элементы первой сигнальной системы). Однако процесс мышления всегда участвует в процессе речи, как минимум, потому, что вербализация образов и представлений представляет собой процесс отнесения образов и представлений к определенным категориям, соответствующим условным знакам языка. Кроме того, как пишет Выготский, «мысль» образует единое целое, которое необходимо расчленить на отдельные составляющие (т.е. осуществить мыслительную операцию анализа) для того, чтобы затем эти составляющие перевести в условные знаки языка (элементы второй сигнальной системы).

Таким образом, вывод Л.С.Выготского о том, что внутреннюю речь составляют переходы от мыслей к словам и от слов к мыслям, следует рассматривать как вывод о том, что внутренняя речь содержит перевод элементов первой сигнальной системы в элементы второй сигнальной системы и наоборот.

По результатам психологических и психофизиологических исследований внутренней речи, осуществленных позднее, выяснилось, что внутренняя речь содержит неосознаваемые аспекты: «А.Н.Соколов показал, что в процессе мышления внутренняя речь представляет собой активный артикуляционный, несозна­ваемый процесс, беспрепятственное течение которого очень важ­но для реализации тех психологических функций, в которых внутренняя речь принимает участие» [10, с.327]. Вероятно, эти данные подтверждают точку зрения Л.С.Выготского об участии элементов первой сигнальной системы в процессе внутренней речи.

Дальнейшие исследования явления внутренней речи выявили еще одну ее особенность, заключающуюся в том, что внутренняя речь в определенных ситуациях произносится вслух: «элементы этой (эгоцентрической) речи можно встретить и у взрослого, кото­рый, решая сложную интеллектуальную задачу, размышляя вслух произносит в процессе работы какие-то фразы, понятные только ему самому … При возникновении затруднений в деятельности человека активность его эгоцентрической речи возрастает» [10, с.328-329]. Согласно результатам психофизиологических исследований, даже при отсутствии внешних проявлений внутренней речи в моменты решения человеком сложных задач фиксируется повышенная активность речедвигательного аппарата [4]. Возможно, перечисленные данные свидетельствуют о том, что для решения сложных интеллектуальных задач человеку требуется переработка информации с применением второй сигнальной системы, т.е. в таких случаях требуется речевая деятельность в рамках сигнификативной ее функции.

Кроме того, аналогичное явление произнесения внутренней речи вслух проявляется и в другого рода ситуациях: «монологизирование наблюдается у взрослого в минуты особенно сильного эмоционально­го напряжения» [20, с.411]. Вероятно, в таких случаях основной функцией внутренней речи является эмоциональная функция.

Проведенный теоретический анализ особенностей внутренней речи позволяет сформулировать следующие выводы о различиях между внутренней и внешней речью и сущности явления внутренней речи:

1. Внешняя и внутренняя речь человека различаются, прежде всего, по своим функциям: внешняя речь направлена на реализацию преимущественно коммуникативной функции, на процесс общения и обмена информацией между людьми, а внутренняя речь направлена прежде всего на реализацию сигнификативной функции и переработку информации. При этом внешняя и внутренняя речь образуют единство, соответствующее единству сигнификативной и коммуникативной функций речи (п.1.2). При этом оба данных вида речи могут служить еще и для реализации эмоциональной функции речи.
2. Внутренняя речь осуществляет переработку информации посредством перевода, преобразования, трансформации элементов первой сигнальной системы (образы, представления) в элементы второй сигнальной системы (условные знаки, слова) и наоборот. При этом, независимо от содержания перерабатываемой информации, цели и направления переработки, в процессе внутренней речи всегда участвует мышление как основа речевой деятельности.

Далее: Диагностика внутренней речи

Монолог, диалог | ЕГЭ по литературе 2021

Монолог

Монолог — это развернутое высказывание персонажа, одна из форм организации речи. Монолог может быть обращен к адресату, уединенным (герой в одиночестве произносит его вслух) и внутренним ( произносимый «про себя», внутренняя речь).

Задание ЕГЭ с использованием монолога:

Встречается и в заданиях на соответствие (№4), и в одиночных вопросах.

• Установите соответствие:

• Явление 13 начинается с развернутого высказывания Чацкого. Как называется эта форма организации сценической речи?

Примеры использования автором монолога:

А судьи кто? – За древностию лет
К свободной жизни их вражда непримирима,
Сужденья черпают из забытых газет
Времён Очаковских и покоренья Крыма;
Всегда готовые к журьбе,
Поют все песнь одну и ту же,
Не замечая об себе:
Что старее, то хуже… (Монолог Чацкого из комедии Грибоедова «Горе от ума»)

Диалог

Диалог — это обмен репликами персонажей, одна из форм организации речи. Характеризует говорящих героев и способствует развитию сюжета.

Задание ЕГЭ с использованием диалога:

Задания, с использованием термина «диалог» встречаются в №4 и в одиночных вопросах (№5 или №6 или № 7).

• №4 (задание на соответствие)

• №5 или №6 или № 7, задания без вариантов ответа

Примеры использования автором диалога:

• — Заверни его на воду! Держи, а то пилой рубанёт!

  — Небось!

  Большой изжелта-красный сазан поднялся на поверхность, вспенил воду и, угнув тупую лобастую голову, опять шарахнулся вглубь.

  — Давит, аж рука занемела… Нет, погоди!

  — Держи, Гришка!

  — Держу-у-у!

  — Гляди под баркас не пущай!.. Гляди! (М. А. Шолохов «Тихий Дон»)

• Лука (выходя из кухни). Ну, обыграли татарина? Водочку пить пойдёте? Барон. Идём с нами!Сатин. Посмотреть бы, каков ты есть пьяный!Лука. Не лучше трезвого-то…

  Актёр. Идем, старик… я тебе продекламирую куплеты…

  Лука. Чего это?

  Актёр. Стихи, — понимаешь?

  Лука. Стихи-и! А на что они мне, стихи-то?..

  Актёр. Это — смешно… А иногда — грустно… (М. Горький «На дне»)

• Бобчинский выглядывает в дверь и с испугом прячется. Нет, благодарю покорно, не хочу.

  Городничий (дрожа). По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казённого жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои: это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.

  Хлестаков. Да что? Мне нет никакого дела до них. (В размышлении.) Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях и о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот ещё! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки. (Н. В. Гоголь «Ревизор»)

Внутренний монолог и поток сознания

Внутренний монолог – передача мыслей персонажа – давно уже приобрел широкое хождение в реалистической прозе. «Значит, Жюльен влюблен, и вот здесь, у меня в руках, портрет женщины, которую он любит». Так думает (в «Красном и черном» Стендаля) госпожа де Реналь, терзаемая тайной любовью и ревностью. «Разгуливаю спокойно, точно я сам себе хозяин. На детей не обращаю никакого внимания и дождусь того, что мне опять придется выслушивать всякие унизительные попреки господина де Реналь, и он будет прав». Так думает Жюльен Сорель, которого тяготит зависимое положение воспитателя в богатой семье.

«И портрет этот достанется врагу моего семейства, – подумал Владимир, – он заброшен будет в кладовую вместе с изломанными стульями, или повешен в передней, предметом насмешек и замечаний его псарей, а в ее спальней… поселится его приказчик или поместится его гарем. Нет! Нет! пускай же и ему не достанется печальный дом, из которого он выгоняет меня». Владимир стиснул зубы – страшные мысли рождались в уме его». Содержание этих мыслей недосказано до конца: мы только на следующих страницах узнаем о том, что Владимир Дубровский решил поджечь родительский дом. Но экспрессивно-приподнятый тон размышлений Дубровского уже предвещает драматический перелом в его судьбе.

В мыслях человек часто бывает более откровенен, чем в речах. Внутренний монолог уже у великих реалистов первой половины XIX века становился способом выявлять существенное в человеке. То существенное, что порой не высказывается открыто и прячется от людского взора.

Открытие, совершенное в свое время Толстым, заключалось не просто в том, что он гораздо шире, чем его предшественники, ввел в повествование неслышную внутреннюю речь персонажей. И не просто в том, что он первый воспроизвел безыскусственный характер этой речи, ее скачки, недомолвки и неправильности. Важнее другое. Внутренний монолог у Толстого неотделим от «диалектики души», от познания человека в его развитии, изменении, смене душевных состояний, в самых различных жизненных ситуациях. Передавая затаенные мысли своих героев в минуты напряженных нравственных исканий (князь Андрей перед Аустерлицким сражением), в состоянии острого душевного волнения (Анна Каренина по дороге на вокзал) или даже за секунду до смерти (Праскухин во втором «Севастопольском рассказе»), Толстой высказал о человеке многое, чего не видели, не знали писатели до него. Именно у Толстого внутренняя речь стала орудием исследования «таинственнейших движений психической жизни», как говорил о нем Чернышевский^.

В реалистической литературе XX века искусство внутреннего монолога (под немалым влиянием Толстого!) применяется очень часто и по-разному^{. Без него мы знали бы гораздо меньше о духовной жизни Жана Кристофа и Томаса Будденброка, Форсайтов и братьев Тибо. У прозаиков-реалистов разных стран внутренний монолог исключительно многообразен по своим формам, он включает и прямую непроизнесенную речь персонажей; и речь несобственно-прямую, где автор, говоря от своего имени, как бы усваивает лексику и интонацию героя; и внутренний диалог, в котором голос героя как бы раздваивается на два разных, спорящих между собою голоса; и ряды стройных умозаключений; и хаотически смутные раздумья. Все это помогает романистам воссоздать правдиво и без упрощения все усложняющийся, нередко очень противоречивый, интеллектуальный и душевный мир людей нашего столетия…}

И все это, как правило, очень мало интересует американских, французских, западногерманских литературоведов.

Мы не знаем на Западе исследований, которые были бы специально посвящены современному опыту реалистического психологического романа. Зато немало книг и сотни статей написаны о той разновидности внутреннего монолога, которая называется «потоком сознания».

В иных работах западных литературоведов поток сознания трактуется как «наиболее характерный аспект прозы XX века» ^{. В центре таких работ – Пруст, Джойс, Вирджиния Вулф, Дороти Ричардсон, ранний Фолкнер. Особо высоко оценивается наследие Джойса, который сделал «недифференцированный внутренний монолог средством для того, чтобы уравнять пошлое и глубокое», и таким путем «показал ничтожность человека» . Творчество названных романистов ставится – и не без оснований – в прямую связь с философией Бергсона, с «глубинной психологией» Фрейда: ведь это под их влиянием писатель, художник «стал знаменосцем интуиции в ее нескончаемой борьбе с логикой и разумом», и начали появляться романы, где автор, подобно врачу-психоаналитику, «подвергает своих героев клиническому исследованию, самоустраняясь и позволяя своим созданиям высказываться на языке, свойственном их натуре» .}

Первооткрывателем такого способа изображения личности объявляется иногда даже не Джойс, а французский прозаик Эдуард Дюжарден, в свое время близкий к символистам. Его роман «Лавры срезаны», вышедший в 1887 году, прошел тогда совершенно незамеченным. Да и теперь западные критики, отмечающие роль Дюжардена как зачинателя новой литературной манеры, признают, что его роман совершенно незначителен по содержанию, что сюжет в нем крайне слабо выражен, а персонажи банальны. Однако особая заслуга Дюжардена усматривается в том, что он воспроизводит на многих страницах случайные впечатления, бессвязные раздумья своего героя – молодого парижанина, дожидающегося встречи в ресторане с актрисой, в которую он влюблен. После первой мировой войны старый и всеми забытый литератор пережил запоздалую славу: еще бы, о нем с похвалой отозвался «сам» Джойс! Окрыленный этой поддержкой, Дюжарден написал книгу, где пытался теоретически обосновать приемы, легшие в основу давнего своего романа. Внутренний монолог без колебаний отождествляется Дюжарденом с передачей мыслей героя именно в их хаотической субъективистски прихотливой форме. «Новизна внутреннего монолога в том, что он воссоздает непрерывный поток мыслей, возникающих в душе персонажа, по мере того, как они рождаются, и в том порядке, в каком они рождаются… Дело не в отсутствии отбора, а в том, что отбор происходит не под знаком рациональной логики» ^.

В большой реалистической литературе предельная непринужденность, подчас и алогизм внутренней речи были средством к тому, чтобы как можно более достоверно передать психический процесс в его жизненной непосредственности. У модернистов этот алогизм возводится в самоцель. Автор вслед за героем отказывается от познания объективного смысла явлений – и поддается в своем восприятии мира капризам субъективистской психики, ее случайностям; а подчас и уродствам.

Когда Толстой посредством внутреннего монолога изображает наивный восторг Оленина, впервые увидевшего горы («Казаки»), или душевное смятение юного и совестливого корнета Ильина, который проигрался и «загубил свою молодость» («Два гусара»), – мысль героя может быть как угодно беспорядочной, грамматически и логически не оформленной: за всем этим стоит мудрость и организующая воля художника, который именно при помощи бессвязного потока слов передает скрытую логику законов, движущих внутренним миром человека. И не только внутренним миром одного человека: ведь познание личности в реалистическом искусстве – путь к познанию общества. Когда Томас Манн воспроизводит рой музыкальных образов, которые, причудливо наплывая один на другой, заполняют больное сознание юного Ганно Будденброка, это тоже делается неспроста: трагическая судьба одаренного и хрупкого подростка, последыша угасающего бюргерского рода, отражает в себе общественные перемены немалой исторической важности. Да и у Фолкнера в «Звуке и ярости» неслышные монологи братьев Компсонов, при внешней близости к модернистским образцам «потока сознания», имеют в конечном счете реалистически-познавательный смысл – изображение поврежденной психики Бенджи, а затем Квентина помогает романисту поставить диагноз социальной болезни, которою поражен целый класс и даже целый общественный строй.

Иное у модернистов. Растворение автора в герое, которое западные критики провозглашают великим достижением школы «потока сознания», на практике нередко ведет к тому, что поток хаотических мыслей демонстрирует «ничтожность человека», используется как оружие «в борьбе с логикой и разумом».

В. Кожинов в книге о происхождении романа дает такую обобщенную характеристику школы «потока сознания»: «В романах этой школы герой (и, конечно, сам художник) пытается уйти от бесчеловечных сил общества в сокровенный, будто бы неподвластный внешним воздействиям мир индивидуального сознания; при этом вся объективная реальность жизни, все общественные -силы просто устраняются из поля зрения. Это бегство не только иллюзорно; не менее существенно и то, что полное отъединение от мира, от взаимодействия с его объективными реальностями неизбежно ведет к распаду личности героя, который постепенно превращается в безличный резервуар бессвязных мыслей и подсознательных импульсов. А этот распад человеческого образа с необходимостью означает и распад самого романа, выветривание и опустошение его жанровой сущности» ^{. Эстетическая критика школы «потока сознания» здесь вполне верна. Но она должна быть дополнена критикой идеологической. Герой модернистского романа, – начиная с Марселя в громадном повествовании Пруста, – как правило, не так уж стремится «уйти» от бесчеловечных сил общества, он слишком тесно связан с собственническим миром, чтобы противостоять ему, и в конечном счете принимает господство бесчеловечных сил как норму бытия.}

Оппозиционные, антибуржуазные мотивы, в какой-то мере связывающие крупных мастеров модернистского романа с наследием критического реализма, возникают и у Пруста, и у Джойса лишь эпизодически. И они вовсе не возникают, например, у Вирджинии Вулф, которая на Западе признается, наравне с Джойсом, одним из провозвестников школы «потока сознания».

Стоит привести программные положения из статьи Вирджинии Вулф «Современная проза», опубликованной в 1919 году и ставшей своего рода манифестом школы. «Возьмите самый обыкновенный ум в обыкновенный день. Он получает тысячи впечатлений, банальных и причудливых, мимолетных и неизгладимых, словно вырезанных стальной иглой. Они идут градом, со всех сторон; из» них-то и складывается жизнь в понедельник или во вторник; старые акценты перемещаются: самое важное оказывается не здесь, а там. Будь писатель свободным человеком, а не рабом, пиши он не то, что должен, а то, что хочет, следуй он своему чувству, а не условной традиции, не было бы ни фабулы, ни трагедии или комедии, ни любовной интриги или катастрофы в обычном смысле, быть может, и ни одной пуговицы, пришитой так, как это делают портные с Бонд-стрит. Жизнь – это не симметрично расположенные лампочки; жизнь – это светящийся нимб, это полупрозрачная оболочка, окутывающая «ас с появления на свет и до конца. Разве не задача для романиста – выразить этот изменчивый, необычный и еле обозначенный дух со всеми его отклонениями и запутанностью, стремясь, чтобы к нему примешивалось как можно меньше чужого И внешнего? Мы не просто призываем к смелости и искренности; мы хотим сказать, что истинный предмет романа несколько иной, чем это принято считать» ^.

Отрицание «условной традиции», призыв к искренности и смелости – все это могло снискать молодой в то время писательнице славу новатора. Но перечитаем сегодня наиболее известный из ее романов «Миссис Дэллоуэй» (1925).

В романе описан один день из жизни стареющей дамы, принадлежащей к лондонскому высшему кругу. Домашние и светские хлопоты, прогулки, разговоры со знакомыми, вечерний прием гостей- вот и все. Кларисса Дэллоуэй утром вспоминает о Питере Уолше, за которого она собиралась было выйти замуж в молодости, затем встречает Уолша, приехавшего из Индии, приглашает его на вечер к себе. В отрывочных размышлениях обоих главных персонажей встают картины прошлого, отдельные моменты их нынешней жизни; все это выписано скрупулезно-тщательно и отличается крайней бедностью мысли, вялостью чувств. Основные персонажи словно живут в каком-то искусственном, призрачном мирке, который наглухо отгорожен от большого человеческого мира с его конфликтами и потрясениями. (Самоубийство бывшего участника войны Септимуса Смита остается частным эпизодом.) Оба главных действующих лица заняты пустяками и мелочами своего быта, устройством текущих житейских дел, своим положением в свете, и писательница сливается с ними в их раздумьях и заботах. При всей точности многих деталей, роман «Миссис Дэллоуэй», по сути дела, дает ложную картину действительности: романистка словно бы и не хочет замечать, что общество, к которому она принадлежит, поколеблено в своих устоях, – замечать то, что очень рельефно отразилось, например, в последних томах «Саги о Форсайтах» или романах Олдингтона. В противоречии с теми свидетельствами, которые оставили нам мает ера английского критического реализма, Вирджиния Вулф рисует английское буржуазное общество 20-х годов, его нравы и моральные нормы как нечто незыблемое и единственно значимое. Не только ее героине, но и ей самой нет дела ни до войн, ни до революций, ни до забастовок и экономических кризисов, ни до исканий мыслящих людей в послевоенной Европе; гораздо важнее, что леди Брутон, «завтраки которой пользуются таким успехом», пригласила мистера Дэллоуэя и не пригласила его жену! Если в теоретических декларациях писательница утверждала, что романист должен уловить «изменчивость» жизни, то в ее собственном изображении жизнь выглядит неизменной, застывшей. Никаких гроз, никаких бурь – одна лишь мелкая рябь на поверхности стоячей воды… Основы буржуазного мира нигде и ни в коей мере не берутся под сомнение.

Стоит привести характерный отрывок. Романистка в манере несобственно-прямой речи воспроизводит «поток сознания» Питера Уолша. Готовясь к обеду, Уолш думает о Клариссе Дэллоуэй, мысленно сопоставляя ее с нынешней своей возлюбленной. «Он был занят своими мыслями; поглощен своими личными делами; то мрачен, то весел; податлив к женскому влиянию, рассеян, неуравновешен, все менее и менее способен (он думал об этом, пока брился) понять, почему Кларисса не могла найти им квартиру и хорошо отнестись к Дэзи; представить ее в свете. И тогда он смог бы просто, – что именно? Просто бродить, слоняться (в этот момент он отбирал разные ключи, бумаги), пробовать то одно, то другое, наслаждаться, быть одному, в общем, довольствоваться собой; и однако, он зависим от других, как никто другой (он расстегнул жилет), в этом-то и есть его погибель. Он не может жить без общества курительных комнат, любит полковников, любит гольф и больше всего -среду женщин, нежность их дружбы, и их верность и смелость, и величие в любви, которая, хоть в ней и есть свои неприятности, кажется ему (смуглое, обаятельное личико появилось над конвертами) такой восхитительной, цветок, распустившийся на вершине жизни, и однако, он не может отдаться этому целиком из-за своей склонности смотреть поверх вещей (Кларисса постоянно что-то высушивала в нем), легко уставать от молчаливой преданности и искать разнообразия в любви, хотя его привело бы в ярость, если бы Дэзи любила еще кого-то, – в ярость! Потому что он ревнив, безудержно ревнив по натуре. Какие муки он уже вытерпел! Но где его ножик, его печатка, его блокнот и письмо Клариссы, о котором приятно помнить, хоть он и не будет его перечитывать, где фото Дэзи? А теперь обедать» ^.

В таком духе написана почти вся книга. Обрывки случайных, малозначительных мыслей, намеков, полуосознанных впечатлений, переданные многословно и дотошно, – все это напоминает нам романы Натали Саррот. Внешние, вещные детали, движения, физические действия, зарегистрированные с такой же утомительной тщательностью, -все это напоминает романы Роб-Грийе. Те изобретения, которыми гордятся приверженцы школы «нового романа», вовсе не так новы, – все это, в сущности, было у Вирджинии Вулф в 20-е годы. Уже сорок лет назад претензии на обновление искусства прозы практически выражались у английской романистки (так же как и у нынешних ее французских последователей) в поверхностном бытописательстве: по форме – и вправду искусно сделано, а содержание – на уровне буржуазной повседневности.

Джеймс Джойс по сравнению с Вирджинией Вулф был гораздо более дерзок. Он эпатировал буржуа экспериментальной необычностью манеры, переусложненностью языка, вызывающей непристойностью деталей. Западные литературоведы до сих пор прилежно исследуют джойсовскую технику «потока сознания», основанную на крайне прихотливой игре ассоциаций и полном пренебрежении к грамматическим нормам. Классическим образцом этой техники считается знаменитый внутренний монолог Мэрион Блум, завершающий роман «Улисс», – три печатных листа без единого знака препинания, – поток интимных раздумий молодой женщины, которой не спится. Приведем начало этого монолога:

«Да потому что ни разу такого не было чтобы он велел дать завтрак в кровать пару яиц с того времени как в гостинице «Городской герб» прикидывался больным хныкал выстраивал из себя вельможу ради этой старушенции миссис Райордэн думал что она к нему благоволит а она ни гроша нам не оставила всё на мессы за упокой ее души вот была скряга боялась выложить четыре пенса на метиловый спирт и всё мне плела про свои болезни и про политику и про землетрясения и про конец света не беда еще успеем повеселиться вот был бы ад если бы все женщины были такие и все-то она ораторствовала против купальников и декольте ну конечно же она никому не была нужна в таком наряде наверное потому и была она так набожна что ни один мужчина не захотел бы посмотреть на нее дважды надеюсь что я никогда не буду такая еще удивительно что она не требовала чтобы мы закрывали лицо но все же это была женщина воспитанная и все вспоминала ах мистер Райордэн и ох мистер Райордэн а он наверное рад был что от нее избавился а ее пес все нюхал мои меха и лез мне под юбки особенно когда а все же мне кое-что в нем нравится вежлив со старыми дамами и официантами и нищими и нет в нем этого пустого чванства…»

Здесь и в самом деле виртуозно передана лениво-непринужденная внутренняя речь Мэрион, причудливое скольжение фраз, цепляющихся одна за другую, незаметные ассоциативные переходы от мужа к миссис Райордэн и от пса миссис Райордзн обратно к мужу. И конечно, от романиста потребовалось много умения и труда, чтобы написать в такой же манере еще несколько десятков страниц, заполненных непритязательным злословием и наивно-циничными эротическими эпизодами. Эти страницы, в сущности, ничего не прибавляют к характеристике Мэрион Блум: облик этой женщины, ограниченной, болтливой и чувственной, был очерчен достаточно ясно еще в начале романа. Если пространный монолог Мэрион и выполняет какую-то самостоятельную смысловую задачу, то она заключается не в характеристике героини. Пожалуй, именно в этом последнем разделе «Улисса» наиболее отчетливо выявляется основная философская тенденция романа – развенчание человека «вообще», сведение всего человеческого к мещанскому и грубо животному. Мэрион олицетворяет в системе образов романа вечно женственное начало, отождествляемое со всемогущим сексом. Ее монолог демонстрирует – в полном согласии с фрейдистской «глубинной психологией» – всесилие эротических комплексов, владеющих душой человека.

Любопытно, что в последних строках этого монолога, вызывающе антипоэтического и по форме и по содержанию, возникает некое подобие поэзии: тема любви, которая на протяжении всего романа трактовалась грубо-приземленно, здесь подается приподнято, с налетом экзотической красивости.

«…И море пурпурное иногда прямо как пламя и великолепные закаты и фиговые деревья в садах Аламеды и странные переулочки и дома розовые и голубые и желтые и розарии и жасмины и герани и кактусы и Гибралтар а я была девушка и горный цветок да когда я воткнула розу в волосы как андалузки а не воткнуть ли красную да и он меня обнял под мавританской стеной а я подумала ну что ж он не хуже любого другого и тогда я попросила его глазами пусть попросит еще раз сказать да и он спросил хочу ли я сказать да мой горный цветок и я обняла его да и привлекла к себе пусть почувствует как у меня груди надушены да и сердце у него билось как бешеное да и я сказала да я согласна Да» ^.

Но, заканчивая повествование на такой неожиданно мажорной и эффектной ноте, романист остался верен своему общему взгляду на человека. У Мэрион и сквозь эти радужные воспоминания пробивается струя пошлости – любовь оборачивается элементарным женским расчетом («ну что ж он не хуже любого другого»). Человечнейшее из человеческих чувств и здесь сводится к примитивной игре инстинктов.

Авторы некоторых западных трудов о психологическом романе утверждают, что именно прозаики джойсовского образца обогатили художественное познание человека, внесли в него «новое измерение», ибо именно благодаря им «романисты двадцатого столетия осмыслили драму, которая происходит в пределах индивидуального человеческого сознания» ^{. Но когда дело доходит до конкретного анализа, эти же исследователи выдвигают в качестве высших образцов современной психологической прозы монологи занятых светской суетой персонажей «Миссис Дэллоуэй», неслышную исповедь Мэрион из «Улисса», подчас и бред полоумного Бенджи из романа Фолкнера «Звук и ярость».}

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

3 совета по использованию внутреннего монолога в письменной форме — 2021

Внутренний монолог можно использовать, чтобы рассказать нам о нашем главном герое и окружающем его мире, о чем мы иначе не узнали бы. Вот три способа использования внутренних монологов в вашем письме:

1. Озвучивать мысли персонажа . Если вы пишете от первого или третьего лица, можно передать внутренний голос ваших персонажей, но прерывание постоянного повествовательного голоса короткими всплесками внутренней речи может быть особенно эффективным способом добавить искру в ваше письмо.Написание внутренним голосом персонажа позволяет читателю получить представление о непосредственных мыслительных процессах персонажа, а резкость этого внутреннего голоса может дать быструю информацию и повысить напряжение в сцене.
2. Опишите других персонажей или события с точки зрения главного героя . Внутренний монолог дает нам доступ к ходу мысли нашего персонажа, а также позволяет нам видеть его внутренний диалог о других людях. Это может предоставить нам информацию о других персонажах, которых мы иначе не знали бы, а также почувствовать голос нашего главного героя.

Через мысли и внутренний диалог персонажа мы можем почувствовать субъективное отношение и точку зрения нашего главного героя по отношению к другим персонажам в дополнение к их физическим характеристикам.

3. Продемонстрируйте внутренние конфликты вашего главного героя . Озвучивание собственных мыслей персонажа может быть мощным инструментом для демонстрации внутреннего конфликта и демонстрации процесса принятия решений, происходящего внутри его головы. В книге Достоевского «Преступление и наказание » мы постоянно подвергаемся внутреннему диалогу Родиона Раскольникова, борющегося со своими негативными мыслями и паранойей:

Однако сегодня вечером, выйдя на улицу, он остро осознал свои страхи. .

«Я хочу попробовать такое, и меня пугают эти мелочи», — подумал он со странной улыбкой. «Гм … да, все в руках мужчины, и он позволяет этому ускользнуть из трусости, это аксиома. Было бы интересно узнать, чего мужчины больше всего боятся. Сделать новый шаг, произнести новое слово. это то, чего они боятся больше всего … Но я слишком много говорю. Я ничего не делаю из-за того, что болтаю. Или, может быть, я болтаю, потому что ничего не делаю. Я научился болтать за последний месяц, лежа целыми днями вместе в моей берлоге думают.. . Джека Великана-убийцы. Почему я иду туда сейчас? Я на это способен? Это серьезно? Это совсем не серьезно. Это просто фантазия, чтобы развлечься; игрушка! Да, может быть, это игрушка ».

Через собственный голос Родиона в его собственной голове мы ощущаем разбросанный, сомневающийся в себе внутренний мир главного героя и улавливаем предзнаменования грядущих больших конфликтов.

Frontiers | Вид деятельности внутренней речи

Введение

Внутренняя речь (IS) обычно характеризуется как переживание безмолвного разговора с самим собой.Сообщается, что он феноменологически отличается от других переживаний, таких как зрительные образы, эмоции или противоречивый феномен несимволизированного мышления (Hurlburt and Akhter, 2008). В этой статье мы различаем два общих подхода к ИБ — то, что мы будем называть «форматным» и «активным» взглядами. Эти подходы придерживаются разных тезисов о том, какие элементы более важны для характеристики явления. Как мы увидим, представление формата рассматривает ИС в основном как определенный продукт с определенными функциями формата, тогда как представление активности подчеркивает его свойства как действие.Они могут казаться простыми различиями в акцентах — в конце концов, представление формата может легко принять, что IS — это деятельность, а представление активности не отрицает, что здесь задействован формат. И все же причина их соответствующих акцентов заключается в том, что они имеют четкую приверженность тому, что является центральным в этом явлении. В частности, мы увидим, что эти два подхода имеют разные взгляды на когнитивные функции ИС, особенно в том, является ли ИГ необходимым или нет для сознательного мышления.

Это, в общем, философские подходы, но эмпирически хорошо обоснованные. Мы осознаем, что, с одной стороны, как вербальный феномен, хорошее описание ИГ в конечном итоге будет зависеть от точных моделей лингвистического производства и понимания; и что, с другой стороны, как когнитивный феномен, правдоподобное описание ИГ требует большего количества данных, чем мы имеем в настоящее время. Однако полезно выявить обязательства и последствия сохранения определенного общего взгляда на то, что ЕСТЬ на самом деле.В частности, это помогает для методологической оценки того, какие аспекты явления стоит исследовать. В этой статье мы разъясняем различия между форматом и представлениями о деятельности и защищаем преимущества последнего.

Форматное представление внутренней речи

Представление о формате принадлежит большинству авторов, писавших о функциях ИС за последние два десятилетия. В наиболее сильной форме его можно охарактеризовать следующими тремя тезисами:

1. тезис о сильном сознании: ИС необходимо для сознательного мышления;
2. тезис о формате: в IS мы привлекаем репрезентативную систему из-за ее особенностей как формата;
3. тезис о продукте: ИС состоит в некотором продукте лингвистической производственной системы, как правило, в строках фонологических представлений.

Первый тезис о роли IS. Если «мышление» примерно понимается как любое когнитивное событие, которое включает манипулирование или разметку пропозиционального содержания, тезис говорит, что для выполнения любого из этих действий сознательно требуется присутствие ЕСТЬ. Второй тезис о сущности ИС. В нем говорится, что для того, чтобы что-то считалось ЕСТЬ, важно, чтобы оно было отформатировано определенным образом. Третий тезис дает дополнительную спецификацию видов представлений, задействованных в ИБ.

Первый и второй тезисы — две стороны одной медали: утверждается, что в IS мы используем формат с определенными функциями, потому что эти особенности открывают возможность вообще иметь сознательные мысли. Разные авторы сосредоточились на разных характеристиках, таких как цифровость или независимость от контекста (Clark, 1998), восприятие и интроспективность (Jackendoff, 1996, 2012; Prinz, 2011, 2012; Bermúdez, 2003) и предикативная структура (Bermúdez, 2003). ). Возьмем один пример: Джекендофф и Принц, следующие за ним, считают, что «чистое» сознательное мышление невозможно по архитектурным причинам: мы можем осознавать представления промежуточного уровня (например, 2.5D-представления в визуальной системе), но никогда — представлений базового или более высокого уровня, таких как концепции или пространственные 3D-представления. Таким образом, если мы хотим иметь сознательные мысли, мы должны использовать формат представления, который имеет правильные представления. Изображения хороши, но фонологические репрезентации намного лучше, учитывая, что фонологические репрезентации могут переносить гораздо больше видов мыслей (о будущем или прошлом, о abstracta и possibleilia , об отношениях и т. Д.).

Эти соображения приводят Джекендоффа к тезису о продукте, то есть о том, что IS состоит из цепочек фонологических представлений или структур. Однако можно задаться вопросом, насколько центральным является тезис о продукте для представления о формате и насколько конкретным является его приверженность определенному типу продукта. Что касается центральности, можно утверждать, что точка зрения не обязана рассматривать ИС как составленную исключительно из фонологических репрезентаций. Несомненно, IS появляется как формат, несущий контент, поэтому он также состоит из семантического компонента.Более того, общий подход также может быть сформулирован таким образом, чтобы это было совместимо с идеей, что ЕСТЬ — это действие: действие по созданию цепочек внутренних лингвистических элементов (в основном) с целью донести наши мысли до сознания. Фактически, иногда Каррутерс (2011) приближается к представлению ИГ таким образом, поэтому изображение его как поддерживающего точку зрения формата может показаться спорным. Различие между этой точкой зрения и тем, что мы будем называть видом деятельности, возможно, проявится как вопрос акцента и степени.

Однако Каррутерс (2014), как Джекендофф, Принц или Бермудес, действительно делает акцент на продукте и его свойствах. С другой стороны, следует отметить, что многие авторы, не особо озабоченные вопросом роли ИГ в сознательном мышлении, также считают ИГ продуктом (Pickering and Garrod, 2013). То есть, кажется, принято думать об ИГ как о продукте, а не как о какой-то деятельности. Что касается приверженности определенному виду продукта, можно заметить, что существуют разные виды фонологических представлений.Мы можем различать по крайней мере артикуляционные, фонематические и акустические фонологические репрезентации. Мы можем думать, что в деятельности внутренней речи используются все три вида репрезентаций. Однако состоит ли ИГ во всех из них? Если IS охарактеризован в терминах продукта, кажется, что IS должен быть строками фонологических акустических представлений . Это утверждение подтверждается двумя причинами. Во-первых, если формат должен быть интроспективным / перцептивным, кажется, что только акустические репрезентации могут помочь, учитывая, что ни артикуляционные, ни фонематические репрезентации не являются интроспективными, согласно его мнению (см. Выше).Итак, вслед за Джекендоффом Принц заявляет, что звуки речи, в том числе немая речь, «переживаются на уровне, который выше жужжащей путаницы нефильтрованных звуковых волн, но ниже уровня категорий фонем» (Prinz, 2012, p. 69) .

Во-вторых, некоторые авторы считают, что IS как продукт делает мысли осознанными, потому что IS — это предсказание, сделанное на основе впоследствии прерванного двигательного действия (см. Carruthers, 2011; Pickering and Garrod, 2013). Испытуемые дают инструкции произвести определенный лингвистический элемент; эти инструкции преобразуются в команды двигателя; и затем команда прерывается, но не раньше, чем копия efference отправляется в передовые модели, которые выдают прогноз о входящем сенсорном сигнале, соответствующем прерванной команде двигателя.Если это в конечном итоге то, в чем заключается IS, то есть в предсказании входящего сенсорного сигнала, то, возможно, экземпляр IS должен быть акустическим представлением, поскольку предсказание представляет звуки (а не фонемы или артикуляции).

Как бы то ни было, мы готовы признать, что связь между сильным сознанием и тезисами формата является более центральной для представления о формате, чем тезис о продукте, и что любые обязательства в отношении определенного вида продукта обычно возникают как следствие. одобрения двух прежних тезисов.В самом деле, только ослабив эти тезисы, защитник видения формата сможет справиться с некоторыми вызовами для этого взгляда, которые мы собираемся представить.

Проблемы при просмотре формата

Мы хотим представить три общие проблемы, которые мы видим, связанные с представлением о формате — общие в том смысле, что они проистекают из одобрения его тезисов (i) и (ii) (сильное сознание и формат). Во-первых, он должен отрицать феномен «несимволизированного мышления» (UT; Hurlburt, Akhter, 2008).Во-вторых, он не может легко объяснить, как IS делает мысленное содержание доступным сознанию (Jorba and Vicente, 2014). В-третьих, у него могут возникнуть проблемы с учетом вариативности использования ИБ. В дополнение к этим общим проблемам, мы, наконец, рассмотрим конкретную интерпретацию идеи ИС как продукта, а именно предположение о том, что ИС — это акустическое представление, предсказывающее входящий сенсорный сигнал — предположение, которое имеет некоторые проблемы с его точки зрения. собственный.

Загадка несимволизированного мышления

Используя метод описательной выборки опыта, Хиви и Херлберт (2008) сообщили, что люди утверждали, что пережили внутренние эпизоды, в которых у них было чувство «размышления об определенной, определенной мысли без осознания того, что эта мысль передается в словах, образах и т. Д. или любые другие символы »(стр.802). Например, кто-то может сообщить о своем опыте, когда он задавался вопросом, будет ли друг водить его автомобиль или его грузовик, но без слов, несущих этот конкретный контент, и без изображений друга, автомобиля или грузовика (Hurlburt and Akhter, 2008, стр. 1364). Согласно их результатам, такое «несимволизированное мышление» занимает в среднем около 22% нашей сознательной жизни (Hurlburt and Akhter, 2008; Hurlburt et al., 2013).

Несимволизированное мышление — не бесспорное явление.Хотя существуют и другие направления исследований, указывающие на особую феноменологию пропозиционального мышления (Siewert, 1998; Pitt, 2004), его характеристика неуловима. Например, Hurlburt и Akhter (2008) изображают это в основном в негативном ключе, считая, что «несимволизированное мышление воспринимается как мышление , а не чувство, не намерение, не намек, не кинестетическое событие, не событие. телесное событие »(с. 1366). В этой статье мы не хотим вступать в дебаты относительно свидетельств UT.Скорее, мысль, которую мы хотим сделать, носит условный характер: , если UT является подлинным феноменом для объяснения, это создает серьезную проблему для представления формата. Эта точка зрения утверждает, что мы вербуем ЕСТЬ, чтобы иметь сознательные мысли — в противном случае мы не смогли бы мыслить сознательно. Но если возможно иметь сознательные мысли без присутствия IS, тогда утверждение формата представления просто ложно. В самом деле, его лучшая стратегия — просто отрицать это явление. В этом ключе Каррутерс (2009) утверждает, что UT может быть результатом конфабуляции: люди сообщают, что думают без слов или изображений, но они могут на самом деле использовать слова и / или изображения, или они могут не думать на самом деле (например,g., они думают, что думали о том, какой товар купить, но на самом деле смотрели только на разные товары). Hurlburt et al. (2013), напротив, предполагают, что конфабуляция, вероятно, идет наоборот: мы участвуем в большем количестве UT, чем в среднем 22%, но, поскольку мы склонны отождествлять мышление с внутренним выражением, мы склонны сообщать, используя слова, когда на самом деле мы не используя их.

Повторюсь, любая точка зрения, которая поддерживает как сильное сознание, так и тезисы о формате, будет утверждать, что на самом деле ЕСТЬ — это форма, которую принимает сознательное пропозициональное мышление, поэтому, поскольку UT является пропозициональным, это просто невозможно.Однако можно сконструировать более слабые версии представления формата, в которых UT выступает как более управляемое явление. В частности, можно отказаться от сильного тезиса о сознании и считать, что IS не является необходимым для сознательных мыслей. IS было бы только хорошим, возможно, лучшим способом сделать мысли осознанными, но есть и другие способы сделать это. Теории восприятия сознания (Prinz, 2011) — хороший кандидат на эту более слабую версию. Эти теории утверждают, что мысль всегда нуждается в определенном формате восприятия, чтобы быть сознательной, и что «даже высокоуровневые состояния восприятия и моторные команды недоступны сознанию» (Prinz, 2011, p.174). IS представляет собой разновидность такого формата восприятия, но могут быть и другие. В частности, может быть несимволических средств восприятия, таких как эмоции или телесные чувства. Следуя по этому пути, есть шанс объяснить UT, не отрицая феномена: несимволизированная мысль будет мыслью, которая обналичивается в некотором несимволическом формате восприятия.

Есть проблемы с таким аккаунтом. Первая проблема заключается в том, что неясно, действительно ли это соответствует характеристике явления, предложенной исследователями этого явления.Напомним, что Hurlburt и Akhter (2008) отрицают, что UT переживается как чувство, намерение, намек, кинестетическое или телесное событие, добавляя, что люди «уверенно различают переживания, которые являются мыслями (…) и переживаниями, которые являются чувствами (…) или сенсорными ощущениями». осознание »(с. 1366). Это, кажется, оставляет очень мало места для маневра для перцептивного описания UT. Теперь можно возразить, что положительная характеристика этого явления Херлбуртом и Ахтером (Hurlburt, Akhter, 2008) несколько неадекватна и что, возможно, за этим стоит иное восприятие.Итак, давайте сосредоточимся на второй проблеме, которая кажется более актуальной для перцептивного объяснения, а именно на проблеме объяснения специфического семантического содержания несимволизированных мыслей, о которых сообщают субъекты.

Если UT — подлинное явление, единственная положительная характеристика, которую мы имеем, — это то, что субъекты утверждают, что испытывают определенные мысли. Таким образом, любое описание явления должно учитывать эту характеристику. Представьте себе несимволики, которые задаются вопросом, будет ли друг вести его машину или грузовик.Какой вид восприятия может нести это содержание? Если бы субъект был вовлечен в переживание ЕСТЬ, ответ был бы однозначным: это содержание мысленного предложения. Но несимволические переживания восприятия, такие как определенные чувства, связанные с вашим другом и его грузовиком, кажутся неподходящими для этой задачи. Конечно, с точки зрения Принца (например, в его теории эмоций, Prinz, 2004) чувства могут иметь намеренное содержание, но они не кажутся настолько тонкими, чтобы включать в себя конкретное содержание мысли, например, удивление субъекта.Предложение Принца рассматривать пропозициональные установки в терминах, аналогичных эмоциям (Prinz, 2011), может помочь в отношении части «отношения», т. Е. Может быть так, что то, что отличает «сомневаться в том, что p » от «сомневаться в том, что p» »- это определенное эмоциональное чувство, которое сопровождает мысль. Тем не менее, это ощущение не , а не объясняет восприятие контента p , поэтому что-то еще должно поддерживать последний опыт. Учитывая проблемы, связанные с прикреплением определенного пропозиционального содержания к визуальным или другим невербальным сенсорным элементам (подробнее об этом в следующем разделе), у Принца, похоже, нет других ресурсов, кроме представленных предложений.Поэтому UT представляется ему столь же маловероятным, как и другим защитникам форматного взгляда.

Возможно, выход из этой проблемы состоит в том, чтобы заявить, что несимвольный формат восприятия задействован, но не для передачи мысленного содержания, а для подсказки им. То есть перцептивные переживания не будут использоваться как средства массовой информации, содержания, а только как средство для концентрации нашего внимания или отслеживания наших мыслительных процессов. Таким образом, сознательное мышление может быть несимволическим в смысле Херлбёрта, даже если несимволическое сознательное мышление часто использует перцептивные каркасы.Тем не менее, этот альтернативный взгляд кажется полон проблем.

Представление формата предоставляет отчет о том, как генерируется ИС, и пытается объяснить, как ИС делает возможным осознанное мышление. Тем не менее, у него нет объяснения сознательного мышления, которое не поддерживается ИС — модель подсказок появляется как дополнение к ней ad hoc . Если мы возьмем модель Каррутерса как парадигму представления о формате (см. Ниже), станет ясно, что модель создана не для объяснения того, что IS вызывает сознательных мыслей, а для объяснения того, что IS вызывает сознательных мыслей.Создание строки фонологических представлений с прикрепленным содержанием — это , имеющий мысль, согласно модели, тогда как побуждающая модель говорила бы, что создание перцептивного суррогата — вербального или иного — просто облегчает наличие мысли в сознании, взаимосвязь между подсказка и содержание произвольны.

Наконец, вид формата также, по-видимому, учитывает чувство свободы действий, относящееся к ментальным феноменам, поскольку оно толкует их как моторные феномены.Например, в модели Каррутерса осведомленность агента объясняется на основе создания образов, которые задействуют систему прямой модели. Детали того, как возникает чувство свободы воли, не ясны, но кажется, что побуждающая модель не может объяснить, почему побуждаемое мышление воспринимается как наше собственное мышление. Единственное, что можно было бы почувствовать как свое, — это подсказка.

Как мысли-содержание доступны сознанию

Даже если кто-то оспорит свидетельство UT, представление формата все еще имеет проблему с объяснением того, как мысленное содержание доступно сознанию (см. Подробное обсуждение в Jorba and Vicente, 2014).Любой отчет о сознательном мышлении должен объяснить, как мысленное содержание становится сознательным для доступа. Защитники представления о формате считают, что, создавая цепочки фонологических репрезентаций, мы приносим в сознание мысленное содержание. Однако не объясняется, как это делается. Кажется, что, разговаривая с собой, мы осознаем фонологическую структуру нашего ИС. Как этот вид сознания объясняет осознание значений или содержания? Помните, что в некоторых интерпретациях, таких как Джекендофф, концептуальные структуры и, следовательно, значения и пропозициональное содержание обязательно бессознательны.Тогда возникает вопрос: как эти структуры или репрезентации становятся сознательными, по крайней мере, доступными, благодаря тому, что фонологические структуры становятся сознательными?

Кларк (1998), а также Бермудес (2003) и Джекендофф (1996, 2012) предполагают, что фонологические репрезентации преобразуют пропозициональное содержание в объекты, которые предстают перед мысленным взором. Однако кажется, что преобразование пропозиционального содержания в объект, на который можно «смотреть», позволяет субъектам только знать, о чем они думают, а не думать об этих мыслях сознательно.Вместо того, чтобы информировать их об определенном пропозициональном содержании p и, таким образом, чтобы сознательно верить или судить, что p , этот механизм заставляет их осознать, что они думают об этом пропозициональном содержании, т. Е. Что они верят или судят о том, что с. . Объективизация, кажется, дает субъекту метапрезентацию, но не сознательное мышление на уровне земли.

Давайте проясним этот момент с точки зрения позиции Кларка. Кларк (1998) представляет свою точку зрения как развитие идей Выготского об И.С. Выготском (1987).Однако роль, которую он представляет для ИБ, сильно отличается от того, что Выготский подчеркивал роль ИГ в саморегулировании и оперативном контроле со стороны исполнительной власти, а также в планировании более или менее немедленных действий, то есть не в планировании летней поездки, но планируем, как решить задачу Ханойской башни. Выготскианцы обычно считают, что ИС помогает нам сосредоточить внимание на том, что мы делаем, в то время как Кларк и др. считают, что это позволяет нам сосредоточиться на том, о чем мы думаем. Выготскианцы отмечают, что ИГ участвует, в том числе, в поэтапном проведении акции.Это означает, что ИС позволяет нам делать то, что мы делаем, в сознательном режиме. Мы отслеживаем свое поведение, сознательно думая «это идет сюда», «это идет туда», «если это идет сюда, то то идет туда» и т. Д. Напротив, модель Кларка — это модель не контроля или мониторинга поведения, а, по-видимому, метапознания, т. е. знания того, что мы думаем. Мы считаем, что есть разница между утверждением, что ИГ помогает нам иметь осознанные мысли, которые используются для отслеживания и контроля нашего поведения, и утверждением, что ИС заставляет нас осознавать, о чем мы думаем, чтобы мы могли думать о своем мышлении. .

Возможно, Кларк, Джекендофф и Бермудес не предполагают, что их рассказ будет иметь тот узкий охват, который мы приписываем ему. Однако модель, которую они предлагают, кажется, может объяснить только то, как IS дает нам знание о том, что и как мы думаем. Скажем, используя предложения нашего языка, мы можем иметь в своем уме какой-то объект. Что мы от этого выиграем? Предположительно, мы получаем знания только о том, о чем думаем. Мы «видим» предложение, понимаем его значение и приходим к выводу: «Хорошо, я думаю, что p .«Эти знания о том, что и как мы думаем, могут быть, конечно, очень полезными, но мы бы сказали, что это всего лишь использование ИС, среди многих других. В любом случае это описание не объясняет, как содержание мыслей становится сознательным для доступа.

В этом отношении идея Каррутера (2011, 2014) о том, что мысленное содержание связано в цепочки фонологических репрезентаций и транслируется вместе с ними, выглядит намного лучше. Поскольку, согласно этой идее, мысленное содержание как таковое превращается в сознание доступа, будучи привязанным к форматам, которые являются как феноменальными, так и сознательными: «есть все основания полагать, что концептуальная информация активируется взаимодействиями между средними уровнями. области и области ассоциаций (…) связаны с содержанием присутствующих перцептивных состояний и транслируются вместе с последними.Следовательно, мы видим не просто сферический объект, движущийся по поверхности, но помидор, катящийся к краю столешницы; и мы не просто слышим последовательность фонем, когда кто-то говорит, мы слышим то, что они говорят; и так далее »(Carruthers, 2014, стр. 148).

Что не ясно с этой точки зрения, так это то, как происходит процесс связывания, особенно с учетом того, что, согласно Каррутерсу, то, что мы делаем, чтобы извлечь значение эпизода ИБ, — это интерпретировать уже сознательную фонологическую репрезентацию с помощью обычных механизмы понимания.Однако, согласно Langland-Hassan (2014), единственный контент, который может быть связан с эпизодом ИГ, имеет вид: семантическое значение этого эпизода ИГ такое-то и такое-то. То есть содержимое, привязанное к строке IS, будет относиться не к миру, как это должно быть, а к самой строке. Причина в том, что фонологические представления представляют акустические свойства, а семантические представления представляют мир. Лангланд-Хассан утверждает, что невозможно уместить эти разные виды представлений в один элемент.

Возможно, есть причины сопротивляться этой идее. Если рассматривать репрезентативный контент как информацию, которую передает представление, становится ясно, что репрезентативный экземпляр может передавать различные виды информации. Фонологическое представление может представлять звуки, но именно посредством этой акустической информации оно также представляет определенную семантическую информацию. Это, вкратце, позиция Принца (Prinz, 2011, 2012). Принц утверждает, что сознание требует внимания к сенсорным представлениям.Эти представления представляют собой «образы, созданные из сохраненных концептов, [которые] наследуют семантические свойства этих концептов» (Prinz, 2011, стр. 182). IS представляет собой особенно важный вид изображений, то есть лингвистические изображения, которые несут информацию и об акустических свойствах и семантическом содержании. В этом отношении теория Принца, кажется, избегает критики Ленгланда-Хассана: причинно-информационные цепочки несут ответственность за сохранение различных видов информации, связанных с одним и тем же сенсорным представлением, поэтому проблема связывания может не возникнуть.

Однако анализ Лангланда-Хассана также вызывает другую озабоченность: это различное содержание играет разные функциональные или логические роли. Акустическая информация будет играть роль в умозаключениях, связанных со звуком представления, в то время как семантическая информация будет регулярно использоваться для процессов рассуждения, связанных с тем, что означают эти слова. Эти логические роли нельзя просто смешивать. Опять же, точка зрения Принца может помочь решить эту проблему: эти материалы не просматриваются одновременно.Чтобы иметь сознательные мысли, субъект должен иметь в уме определенную сенсорную репрезентацию и , но ничто не препятствует тому, чтобы в некоторые моменты она обращала внимание на его сенсорные свойства, а в другие — на его семантическое содержание. Итак, мысли доступны сознанию, просто обращаясь к сенсорным элементам, связанным с собственно семантическим представлением.

Мы считаем, что это проблема. Сравните случай, когда субъект обращается к сенсорной информации репрезентации, со случаем, когда он обращает внимание на его семантическую информацию.В чем феноменологическая разница между обоими случаями в сознании испытуемого? Согласно теории перцептивного сознания Принца, между ними должно быть какое-то сенсорное различие, например, сопутствующее сенсорное представление. Таким образом, если субъект думает об акустической информации представления, будет присутствовать некоторое представление, связанное с акустикой; если она думает о своей семантической информации, будет присутствовать некоторое семантическое представление.

Этот счет открывает путь к бесконечному регрессу.Обратите внимание, что сопутствующие репрезентации сами должны быть сенсорными репрезентациями, и в отношении них может быть поднят вопрос того же типа: уделяет ли субъект внимание сенсорной или семантической информации? Чтобы провести различие между обоими случаями, нужно обратиться к дополнительным отличным сопутствующим репрезентациям, которые сами по себе являются сенсорными репрезентациями и поднимают тот же тип вопросов. Иными словами: если у вас есть теория, согласно которой для того, чтобы мысль стала сознательной, ее нужно обналичить в определенном формате, то вы вводите разрыв между содержанием мысли и содержанием самого формата.То, что делает мысль сознательной, не может быть просто форматом, потому что всегда возникает вопрос, как этот конкретный формат делает эту конкретную мысль сознательной.

Различные функции внутренней речи

Последняя проблема для представления формата, о котором мы хотим упомянуть, заключается в том, что неясно, как оно может учитывать вариативность использования и видов IS. Мы используем IS в большинстве ситуаций, в которых мы можем использовать внешнюю или открытую речь (OS). Например, IS используется для мотивации, поощрения, развлечения, выражения эмоций или чувств говорящего, управления поведением и т. Д.Основное отличие состоит в том, что ОС может быть адресована кому-то другому, тогда как ИС должна быть адресована себе. Таким образом, среди функций ОС, которые мы, вероятно, не найдем в обычной ИБ, мы можем насчитать те действия, которые концептуально требуют кого-то еще, например, обещания и угрозы, возможно, — тем не менее, ИС может включать сопоставимые функции, такие как предупреждения. В любом случае, это просто отражение того, как то, что можно делать с языком, зависит от аудитории, к которой он обращается, но это не выявляет важной или глубокой функциональной разницы между внешним и IS.

Когда дело доходит до объяснения множества функций IS, представление формата может иметь проблемы. Представление о формате не претендует на то, чтобы утверждать, что мы используем ИС только для того, чтобы иметь сознательные мысли. Однако, по всей видимости, он предлагает историю о том, почему вербуют IS, и, таким образом, кажется, придерживается определенной идеи о правильной функции IS: правильная функция IS заключалась бы в том, чтобы сделать возможным осознанное мышление, в то время как использование IS не относящиеся к сознательному мышлению, будут производными.Тем не менее, трудно понять, как будет происходить такой вывод. Например, если рассматривать случай ОС, нельзя найти аналогичную фундаментальную функцию. Можно апеллировать к понятию «общение», утверждая, что оно сродни очень общей функции «сосредоточить внимание на чем-то» или «заставить кого-то что-то осознавать». Тем не менее, это в лучшем случае свободный способ говорить.

Давайте конкретизируем общую мотивацию, которая подтверждает тезис о том, что IS может иметь надлежащую, конститутивную функцию.Это старая загадка о том, почему кто-то должен говорить сам с собой, когда он заранее знает, что он собирается сказать. Другими словами, если кто-то думает, что семантическое содержание «уже есть» до того, как слова фактически произнесены, ему не следует беспокоиться о том, чтобы выразить его словами для себя. Другими словами, ИС не может иметь коммуникативную функцию, потому что коммуникация предполагает информационное несоответствие между говорящим и слушателем, и это несоответствие не существует, когда обе роли совпадают в одном и том же человеке.Во-вторых, неясно, считаются ли некоторые виды использования ИБ общением. Например, нет необходимости характеризовать самомотивацию, или даже самооценку, или самосознание (Morin, 2011) с точки зрения коммуникации. Странно говорить, что когда вы мотивируете себя словами, вы участвуете в каком-то акте общения с самим собой. Если ИС не имеет коммуникативной функции, у него должна быть собственная функция. Который из? Многообещающий ответ, кажется, состоит в том, что ИГ выполняет функцию, связанную с сознательным мышлением.

Несмотря на то, что это заманчивая мотивация, мы думаем, что у нее есть основной недостаток: кажется, предполагается, что функция внешней речи просто коммуникативная. Тем не менее, это не так. ОС может играть те же когнитивные роли, что и ИС, включая предполагаемые роли, связанные с сознанием. Когда мать, помогая дочери разгадывать пазл, говорит ей «это здесь… то там» и т. Д., Она направляет свое внимание на предметы и места, т. Е. Регулирует свое поведение, разговаривая, точно так же, как мы должны делать это, когда используем ИС.В принципе, все, что мы говорим в ИС, можно сказать и в ОС, и для тех же целей. Таким образом, если бы ИС выполняла функцию осознания мысленного содержания, это определенно было бы не его собственно функцией, а функцией речи в целом (например, в рассматриваемом случае мы можем сказать, что мать заставляет свою дочь осознавать, где разные части идут, так что дочь сознательно решает, что эта часть идет сюда и т. д., таким образом получая контроль над решением головоломки). ИБ не будет иметь коммуникативной функции ОС, но функции ИС все же можно будет рассматривать как подмножество ОС.

Однако это обязательство «надлежащего функционирования» может быть несущественным для представления. Относительно легко прочитать авторов, одобряющих утверждения о надлежащих функциях ИС — многие утверждения принимают форму «мы используем ИС вместо x», где x заменяется сознательным мышлением, мышлением системы-2 (Frankish, 2010), самооценкой. -регулирование, исполнительный контроль или что-то еще. Тем не менее, может быть неблагодарным читать эти утверждения как выражающие твердое мнение о надлежащих функциях. Более либеральное толкование — думать, что каждый автор сосредоточился на использовании ИГ, а все остальное просто очевидно оставил на заднем плане.Мы считаем, что методологически целесообразно начать с подробного описания различных видов использования ИБ, различных ситуаций, в которых мы его используем, а также различных видов ИС, которые могут быть, но это уже другая проблема (для примеров такого рода подходов, см. Morin et al., 2011; Hurlburt et al., 2013). Дело в том, что защитники видения формата могут отказаться от твердой приверженности надлежащему функционированию ИБ и согласиться с множеством вариантов использования.

Однако, даже если отказ от обязательства «правильной функции» будет отменен, мы думаем, что когда дело доходит до учета использования IS, представление формата обычно имеет порядок объяснения в обратном порядке.История предполагает, что ИГ излагает мысли в определенном формате, и, таким образом, эти мысли можно найти для новых, различных целей. Однако функциональный порядок прямо противоположный: мысли формируются и набираются для использования в различных целях, и при этом они могут проявляться в определенном формате. Рассмотрим пример со спортсменкой, говорящей себе мотивирующие слова (Hatzigeorgiadis et al., 2011). Спортсменка не сначала формирует мысленное предложение «вы можете это сделать», а затем использует это предложение для мотивации себя.Скорее, спортсмен участвует в деятельности по мотивации себя, и при этом ее мотивирующие мысли могут достигать точки, когда она слышит, как она произносит ободряющие слова беззвучно (или даже иногда вслух). Или рассмотрим случай, когда кто-то решил положить больше денег на счетчик парковки и сказал себе: «Еще один квартал? Ммм … Может вернуться через час. Лучше кофе. Субъект принимает решение посредством определенной концептуальной деятельности. Некоторые из элементов этой деятельности — обычно наиболее заметные и актуальные — могут проявиться в сознании под словесным контролем, где они могут быть использованы в дальнейшем и привести к новым циклам умственной деятельности.Эти два примера представляют собой случаи, когда система лингвистического производства может быть задействована спонтанно, так что, так сказать, «слова приходят нам в голову», но, конечно же, мы можем также вызвать слов, явно участвуя в лингвистической деятельности. . Студент, готовящийся к выступлению, может внутренне пересмотреть некоторые предложения, которые он намеревается произнести, чтобы изменить несколько слов, решить, где сделать акцент, и т. Д. Опять же, способ описания этого заключается не в том, что она излагает свои мысли в вербальном формате, а затем исследует их.Скорее, она уже занята исследованием своих собственных мыслей по вопросу, о котором хочет поговорить, и использует свои вербальные системы, чтобы сделать это более точным образом.

С другой стороны, одобрение представления формата включает в себя то, что, даже если кто-то отказывается от идеи надлежащей функции, он по-прежнему утверждает, что набор формата играет необходимую роль во множестве функций. Тем не менее, некоторые из этих функций ставят под сомнение утверждение о том, что формат необходим, не говоря уже о лингвистическом формате.Подумайте еще раз об ИС и мотивации, которые широко обсуждаются в психологической спортивной литературе (Hatzigeorgiadis et al., 2011). Спортсмену не нужен какой-то особый формат, чтобы мотивировать себя: она может сказать себе: «Отдать все !!», но с таким же успехом она могла бы зафиксировать взгляд на финишной прямой и увидеть, насколько она близка, почувствовать, как быстро она ноги двигаются или что-то в этом роде. Ей нужны перцептивные или проприоцептивные стимулы, но они не обязательно должны быть произведены ею самостоятельно (т.е.они не обязательно должны быть результатом воображения или производства IS).

Наконец, сомнительна и идея о том, что в IS мы всегда используем какой-то формат для определенной цели. Кажется, бывают случаи, когда единственное, что мы делаем с ИГ, — это добавляем явно ненужный выразительный комментарий к тому, что мы сделали (Hurlburt et al., 2013), например, мы говорим «а-ха» или «отлично!» мы сами, например, после того, как хорошенько о чем-то подумали. Можно ли сказать, что в этих случаях мы нанимаем какой-то формат с какой-то целью? Возможно, мы бы так не сказали.Более того, мы, вероятно, сказали бы, что используем ИС вообще без цели — по крайней мере, без цели, связанной с рассматриваемой познавательной деятельностью. Тем не менее, нецелевое ИС кажется проблемой для представления формата, как бы слабо оно ни было истолковано, поскольку представление формата требует, чтобы фонологические представления использовались для выполнения когнитивных функций.

Является ли внутренняя речь предсказанием?

В этом последнем разделе о проблемах представления формата мы хотим кратко рассмотреть конкретное предложение об ИС, которое мы упомянули выше, а именно, что это предсказание относительно языковых звуков, которые можно было бы услышать, если бы не было определенное языковое действие. прервано.Это предложение имеет некоторую независимую привлекательность, поскольку оно толкует ИГ как разновидность моторных образов (Carruthers, 2011, 2014). Современные теории образов движения (Jeannerod, 2006) утверждают, что образ движения возникает в результате прерывания выполнения моторных команд и в результате прогнозирования поступающих сенсорных и проприоцептивных сигналов. Мы думаем, что привлекательно встроить ИГ в более широкую теорию создания изображений.

Однако предположение, что эпизод ИГ является предсказанием языковых звуков, действительно имеет некоторые проблемы.Одна из первых проблем заключается в том, что он не может вместить интуитивную идею о том, что IS обычно воспринимается как значимый , например, когда кто-то занимается сознательными рассуждениями. Это контрастирует с экземплярами ИС, игнорирующими значение (например, когда кто-то мысленно повторяет некоторые лингвистические элементы, чтобы запомнить их — мы будем для краткости называть эти случаи «бессмысленными»). Мы бы сказали, что когда мы говорим об ИГ в контексте, подобном нынешнему, мы говорим только о значимой ИГ. Однако способ, которым представление формата предпочитает индивидуализировать информационную среду, не нуждается в семантике, значении или содержании — или, если оно играет роль для семантики, оно является второстепенным, вспомогательным по отношению к свойствам формата.Таким образом, как значимые, так и бессмысленные экземпляры строки фонологического представления могут считаться одним и тем же типом IS.

В предложении также есть проблемы с данными, которые явно показывают, что ИБ может содержать ошибки, которые распознаются как таковые (Oppenheim, 2013), потому что, prima facie, прогноз, сделанный на основе копии efference, не отслеживается; скорее, его правильная функция — мониторинг производства. Связанная с этим и сложная проблема заключается в том, что это предложение исключает широко распространенную в настоящее время идею о том, что феномены пассивности в познании (слуховые вербальные галлюцинации (AVH) и вставка мыслей) могут быть результатом неправильной атрибуции IS (например.г., Ford and Mathalon, 2004; Маккарти-Джонс, 2012; см. также Langland-Hassan, 2008, где представлена ​​пересмотренная версия с точки зрения дефицита фильтрации / затухания). Эта последняя идея, по-видимому, требует, чтобы IS был входящим сигналом , с которым сравнивается прогноз, а не самим прогнозом. То есть неправильная атрибуция (как проверка ошибок) возможна только при сравнении, которое, в свою очередь, требует предсказания и входящего сенсорного сигнала. Если единственный продукт, который мы получаем от внутреннего разговора, — это сенсорное / акустическое предсказание, тогда непонятно, как мы можем приписывать его себе или другим (см., Однако, Vicente, 2014 для развития и критики идеи о том, что ЕСТЬ — это входящее сенсорное восприятие). сигнал).Кажется, что и проверка ошибок, и неправильная атрибуция требуют, чтобы IS был , а не — предсказанием о языковых звуках, издаваемом передовыми моделями.

Вид деятельности внутренней речи

Представление, которое мы хотим аргументировать, подчеркивает активность внутренней речи, а не формат IS. Эта точка зрения не беспрецедентна. Например, акцент на деятельности является ключевым элементом советской школы, к которой принадлежит Выготский (Козулин, 1986; Герреро, 2005), и многие современные Выготскианцы понимают язык как основанный на деятельности (Carpendale et al., 2009) и ИС как интернализация этой деятельности. Другие недавние подходы, которые характеризуют ИГ как сохраняющие некоторые особенности языковой деятельности — а не просто лингвистический формат — включают Fernyhough (2009), который рассматривает язык как диалогический по своей сути, или Hurlburt et al. (2013), которые одобряют использование внутреннего , говорящего , чтобы не рассматривать IS как простой репрезентативный продукт.

Что касается представления о формате, которое мы описываем в этой статье, наша идея представления о деятельности ИБ отвергает как формат, так и тезисы о сильном сознании, связанные с первым.Что касается тезиса о формате, в нем утверждается, что в IS мы не используем формат, будь то перцептивный, предикативный или какой-то еще. В лучшем случае мы могли бы сказать, что мы вербуем языковую деятельность, хотя мы думаем, что использование понятия вербовки неверно характеризует точку зрения: мы не задействуем должным образом деятельность говорения; мы просто говорим, хотя и внутренне. Что касается тезиса о сознании, то точка зрения отрицает, что IS необходимо для сознательного мышления или что IS составляет для сознательного мышления (т.е., что его правильная функция — сознательное мышление). Скорее, представление о деятельности занимает плюралистическую позицию: IS имеет почти столько же функций или применений, сколько мы можем обнаружить в ОС, ни одну из которых не следует выделять в качестве ее надлежащей функции.

Если мы понаблюдаем за нашим собственным IS, мы увидим, что, по сути, IS используется во многих различных обстоятельствах: самовыражение, мотивация, оценка, фокусирование внимания, само-развлечение, фиксация информации в памяти, подготовка языковых действий, комментируя то, что мы сделали, сопровождая наши мысли и т. д.. Кажется, нет большой разницы между причинами, по которым мы разговариваем сами с собой, и причинами, по которым мы разговариваем с кем-то другим: мы говорим, чтобы выразить себя, чтобы мотивировать других, оценивать события или предметы, помогать людям находить места, регулировать их поведение. и т. д. Более того, похоже, нет большой разницы между тем, как мы говорим сами с собой, и тем, как мы разговариваем с кем-то другим. Например, если мы хотим мотивировать нашего любимого спортсмена, мы можем сказать ей «давай!», «Ты лучший!», То есть то, что она может говорить себе.Если мы хотим помочь кому-то добраться до определенного места назначения, мы можем использовать карту и сказать ему: «Иди сюда, а потом туда. Идите прямо сюда, поверните сюда »и т. Д. То есть мы вставляем языковые фрагменты в фон, предоставляемый картой, что мы и делаем, когда смешиваем ментальные карты и IS в ориентации.

Есть также параллели между случаями, в которых IS и OS появляются в более длинных и более сложных лингвистических конструкциях, и теми, в которых они кажутся сжатыми или фрагментарными. Например, когда мы говорим о себе или об определенном человеке или событии, которое нас волнует, мы обычно используем полные предложения и разрабатываем повествование, точно так же, как мы это делаем, когда интроспективно относимся к себе, другим людям или определенным событиям.С другой стороны, наша речь выглядит сжатой или фрагментарной, если мы регулируем чье-то поведение в сети: взрослый, который помогает своему ребенку собрать головоломку, говорит ему: «Вот этот кусок. Площадь там? Конечно? Где не хватает треугольника? Нет. Да »и т. Д. Как уже давно подчеркивал Выготскян, IS, когда его используют в таком виде, также обычно является конденсированным. Это говорит о том, что использование IS, по сути, означает внутреннее , говорящее на (см. Также Hurlburt et al., 2013).

Предлагаемый нами вид деятельности резко контрастирует с наиболее сильными версиями представления формата, т.е.е., те, которые считают, что ЕСТЬ для сознательного мышления, и это ЕСТЬ необходимо для сознательного мышления, потому что нам нужен определенный формат, чтобы получить мысленное сознание. Однако, обсуждая форматное представление, мы рассматривали его более слабые версии. Слабая версия представления о формате, например, может просто утверждать, что мы производим фонологические представления, чтобы лучше делать различные вещи, от сознательного мышления до мотивации. Представление активности и эта слабая версия представления формата в принципе не сильно отличаются.

Однако есть причины предпочесть классифицировать ИГ как деятельность tout court , а не с точки зрения формата. Во-первых, обозначение IS как деятельности лучше соответствует естественному описанию IS как говорящего, а не как производящего фонологические репрезентации (даже если фонологические репрезентации производятся). Во-вторых, понятие активности подчеркивает функциональную преемственность между внешним и IS более естественным образом, чем представление о формате. Как мы объяснили, представление формата обычно начинается с сосредоточения внимания на функции, которая предположительно является эксклюзивной для IS, т.е.е., мысленное сознание. Следствием этого является то, что он различает внешнее и ЕСТЬ — первое — инструмент коммуникации, второе — познания. Даже если кто-то ослабит учетную запись, чтобы сделать ее чувствительной к множеству вариантов использования ИС, он склонен рассматривать это использование как решение определенных когнитивных требований. Представление о деятельности, напротив, рассматривает их как предсказуемые эффекты интернализации ОС и ее различных функций.

Как бы то ни было, точка зрения, которую мы хотим предложить, заслуживает названия «вид деятельности» по другим причинам, которые резко контрастируют с подходом формата.Мы утверждаем, что IS, как и речь в целом, характеризуется как вид действия , а именно действие, заключающееся в выражении мыслей. На философском языке это означает, что IS индивидуализировано с точки зрения того действия, которым оно является, то есть, что оно отличается от других ментальных феноменов, связанных с тем, что человек (или его разум) делает. Это исключает необходимость индивидуализации ИБ с точки зрения качества его продукта, например, его свойств как последовательности фонологических представлений.

Вопрос о том, как индивидуализировать ИГ, — это не просто метафизический вопрос, он имеет важные методологические последствия в отношении того, как следует подходить к его изучению или какие виды ментальных механизмов для него важны. Например, делая акцент на действии речи, вполне естественно пытаться понять ИС в терминах всех представлений, которые мобилизуются в речи, т. Е. Семантических, синтаксических, возможно артикуляционных и т. Д. Как мы утверждали в разделе «Как мысленное содержание доступно сознанию» — в представлении формата семантические свойства экземпляра ИС проявляются как нечто, что нужно связать с ним, а не как нечто неотъемлемо составляющее его, что вызывает озабоченность по поводу того, как происходит связывание. .Напротив, для точки зрения деятельности акт внутреннего разговора начинается с предварительного намерения выразить определенную мысль, которая может становиться все более и более конкретной, пока не достигнет уровня моторных команд. Представления, задействованные в деятельности — от концептуальных до фонологических — образуют интегрированную систему, и свойства окончательного формата не играют привилегированной роли в объяснении явления и его функций.

Преимущества просмотра действий

Мы считаем, что представление действий имеет несколько преимуществ перед представлением формата.В этом разделе мы разработаем конкретное предложение о том, как вид деятельности может объяснить определенные явления. Представление о деятельности, как мы его представили, довольно либерально по своим обязательствам. Таким образом, это совместимо с тем, что мы сказали до сих пор, чтобы утверждать, что нам не нужно связывать мысленное содержание с фонологическими представлениями: можно сказать, что мы интерпретируем наше ЕСТЬ так же, как мы интерпретируем ОС, т. Е. С помощью лингвистических средств. -плюс-прагматическая система. Это также совместимо с представлением о том, что, хотя мы иногда используем ИС в определенных действиях, где задействовано сознательное мышление, сознательное мышление возможно без ИС.То есть, дух взгляда на деятельность согласуется с общей моделью сознательного мышления, согласно которой сознательное мышление обычно не символизируется: иногда мы говорим сами с собой в качестве помощи — но в этом случае нельзя сказать, что мы думаем в IS , а иногда мы напрямую участвуем в сознательном мышлении (набросок этого взгляда см. в Jorba and Vicente, 2014).

Здесь мы будем придерживаться другой точки зрения, согласно которой предсказания, сделанные на основе намерений высокого уровня, играют важную роль как в связывании содержания с фонологическими представлениями (или в придании значения IS), так и в объяснении UT.С одной стороны, мы считаем это предложение достойным изучения, поскольку оно, кажется, способно объединить очевидно разные явления. С другой стороны, это единственное предложение, которое мы можем придумать прямо сейчас, которое могло бы объяснить природу UT и связанное с ним чувство свободы воли. В целом, мы думаем, что у него больше объяснительной силы, чем у только что упомянутой точки зрения.

Внутренняя речь как значимая

Как мы сказали выше, существует различие между значимой IS (вовлеченной в набор функций, о которых мы говорили в предыдущем разделе) и бессмысленной IS (которую мы используем, например, для того, чтобы просто сохранить неинтерпретированные элементы).Если рассматривать IS как последовательность фонологических представлений, порожденных системами лингвистической продукции, следствием этого является то, что IS не имеет смысла как таковой . Другими словами, различие между значимыми и бессмысленными экземплярами ИС должно быть учтено в каком-то дополнительном механизме, например, механизме внимания, который фокусирует внимание либо на семантической, либо на фонетической информации представления, что, как мы утверждали, , представляет собой объяснительную проблему. Напротив, точка зрения деятельности рассматривает значимые и бессмысленные ИС как разные виды действий.Это не тот случай, когда субъект производит определенное фонологическое представление, а затем использует его для различных целей или в рамках различных процессов внимания. Скорее, само создание фонологического представления начинается с разных намерений, которые мобилизуют разные наборы представлений, например, в случае бессмысленных ИС семантические представления просто не мобилизуются с самого начала. В соответствии с этим подходом мы думаем, что понятие внутренней речи собственно соответствует только ее значимым экземплярам.

Еще одно связанное с этим преимущество состоит в том, что, настаивая на идее, что ИБ имеет смысл по своей сути, представление активности легко избегает одного аспекта проблемы связывания, о которой мы упоминали в разделе «Как мысли-содержание доступны сознанию». Как мы указывали выше, нелегко увидеть, как то, что представляет звуки, может также (семантически) представлять мир. Таким образом, если мы индивидуализируем информационную среду с точки зрения свойств формата, мы должны объяснить, как контент привязывается к ней. Напротив, согласно предлагаемой нами точке зрения, собственно ИС имеет смысл, а содержание является неотъемлемой частью эпизодов ИС — оно не проявляется как нечто «внешнее», что кто-то каким-то образом связывает с представленными звуками.Более того, мы можем утверждать, что содержание эпизода ИБ — это не содержание, которое фонологические представления могут в конечном итоге кодировать, а содержание, которое субъект намеревается выразить. Другими словами, точка зрения активности соглашается с тем, что в IS контент в конечном итоге принимает определенный формат, но конкретные свойства формата вторичны для объяснения явления.

Этот вопрос оказывается особенно важным, когда мы рассматриваем сжатые или фрагментарные ИС: лингвистический фрагмент (скажем, «мяч!») Может использоваться для выражения множества различных мыслей (что я потерял мяч, что вы потеряли мяч, что мы оставили мяч дома…).Большинство высказываний, если не все, могут выражать разные мысли в зависимости от обстоятельств, но фрагменты особенно неоднозначны (Vicente and Martínez-Manrique, 2005, 2008; Martínez-Manrique and Vicente, 2010). Теперь, как мы можем сказать, что набор фонологических представлений, составляющих «мяч»! означает, например, что мы оставили мяч дома? Он передает это конкретное содержание только в том случае, если мы принимаем во внимание не сами представления, а намерения говорящего. Нам кажется, что такой ответ не так легко доступен для представлений формата.В частности, позиция, которую мы приписали Принцу выше, может иметь проблемы с объяснением того, как предполагаемый контент (то есть, субъекты контента хотят, чтобы их слова имели в конкретном случае), привязывается к фонологическому выводу.

Привязка и сознание мысли

Однако есть еще один аспект обязывающего вопроса. Фактически, именно этот другой аспект занимает Каррутерса (см. «Как мысли-содержание доступны сознанию»). Напомним, что Каррутерс прибегает к привязке, чтобы объяснить, как содержание мысли становится осознанным доступом.По его мнению, мысленное содержание может быть связано с фонологическими репрезентациями и транслироваться вместе с ними. Таким образом, Каррутерса заботит не столько то, как фонологические представления имеют значение, сколько то, как это значение транслируется и становится доступным для познания более высокого уровня. То есть обязательная учетная запись Каррутерса является ответом на эту последнюю проблему. Тогда возникает вопрос: может ли в этом отношении представление действий лучше, чем версия представления формата Каррутерса? Мы хотим утверждать, что это возможно.

В образах движения, а также в двигательных актах мозг выдает копии эффектов и прогнозы, которые используются для отслеживания и, в конечном итоге, корректировки действий в режиме онлайн, а также для подтверждения авторства (Jeannerod, 2006). Пока не ясно, как возникает чувство свободы воли (см. «Загадка несимволизированного мышления»), но кажется вероятным, что оно связано с хорошим функционированием системы передовых моделей, основанных на копиях и предсказаниях. Сейчас меньше известно не только о так называемых мысленных действиях, но и о том, как система обрабатывает намерения более высокого уровня.Однако можно утверждать, что система не только получает копии эффектов от моторных команд и выдает прогнозы о входящих сенсорных сигналах; он также должен получать копии результатов от намерений более высокого порядка и делать прогнозы на этой основе (см. Pacherie, 2008).

Архитектура системы компаратора, предложенная Pacherie (2008), включает иерархию намерений и прогнозов. Это позволяет ей не только объяснять, как можно контролировать исполнение намерений более высокого уровня, но и давать отчет о различных компонентах чувства авторства.Пашери различает три уровня намерений: дистальный, проксимальный и моторные намерения (моторные команды). Дистальные намерения связаны с целью действия; проксимальные намерения связаны с выполнением дистального намерения здесь и сейчас; и двигательные намерения связаны с движениями тела, которые в конечном итоге реализуют проксимальное намерение. По ее словам, каждый вид намерения имеет дело с определенным типом представления: «Содержимое, представленное на уровне D-намерений, а также формат, в котором это содержимое представлено, и вычислительные процессы, которые работают с ним, очевидно, довольно разные. от содержания, форматов представления и вычислительных процессов, действующих на уровне М-намерений »(Pacherie, 2008, p.192). По ее словам, дистальные (D) намерения работают с пропозициональными / концептуальными репрезентациями; проксимальные (P) намерения со смесью концептуальных и перцептивных представлений; и моторные (M) намерения с представлениями в аналоговом формате.

Мы не хотим привязываться к специфике предложения Пэчери, но мы думаем, что ее замечания относительно (i) различных уровней, на которых работает система компаратора, и (ii) различных видов представлений, доступных на каждом уровне, являются разумными. точки.По крайней мере, разумно думать, что система мониторинга, такая как система компаратора, должна допускать несколько уровней управления. Субъекты должны отслеживать не только то, как выполняются моторные команды, но также и то, реализуются ли намерения, вызвавшие такие моторные команды, так, как ожидалось и предсказывалось. Теперь мы можем применить эту модель к генерации речи в целом, где действие речи начинается с намерения (которое было бы D-намерением) выразить определенную мысль и завершается воспроизведением последовательности звуков.Связанные с речью намерения на разных уровнях генерируют прогнозы через систему прямой модели, которые используются для проверки правильности реализации речевого действия.

Здесь напрашивается гипотеза: предсказания, связанные с предыдущими намерениями, могут быть осознаны таким же образом, как мы, предположительно, можем осознать предсказания, связанные с двигательными командами. Если мы не примем запрет на сознательные предсказания, не основанные на органах чувств, то, по-видимому, нет никаких оснований предполагать, что мы не можем делать такие предсказания сознательными.Каррутерс считает, что предсказания (в его случае сенсорные предсказания) становятся осознанными, если на них сосредоточить наше внимание. В целом Каррутерс (как и Принц, 2012) считает, что сознание требует внимания. Но есть и другие гипотезы. Жаннерод (1995), например, утверждал, что предсказания сознательны только потому, что являются предсказаниями прерванных действий, то есть, если действие прерывается после того, как предсказание выдано, предсказание воплотится в сознание. Его аргумент состоит в том, что, когда моторная команда прерывается, «моторные воспоминания не стираются или стираются не полностью, а репрезентативные уровни остаются активными: эта постоянная активация, таким образом, будет основой для (сознательных) моторных образов» (Jeannerod, 1995, п.1429). В любом случае мы предполагаем, что механизм, делающий сенсорные предсказания сознательными, может также работать и для несенсорных предсказаний.

Если бы это было правдой, то мы могли бы утверждать, что то, что осознано в ИС, — это не только фонологические репрезентации, но и их значение. Предварительное намерение в акте речи состоит в намерении выразить определенное содержание мысли. Предсказание, соответствующее этому виду намерения, является семантическим содержанием высказывания: то, что мы прогнозируем и что мы отслеживаем, — это выражение определенного мысленного содержания.Если бы мы могли транслировать это предсказание вместе с сенсорным предсказанием (то есть фонологическими представлениями), не было бы необходимости в дальнейшей привязке содержания к сенсорным предсказаниям. Это, по-видимому, допускается теорией, подобной той, которую обрисовал Жаннерод (1995), согласно которой предсказания по умолчанию являются сознательными, но это становится более проблематичным, если мы последуем идее Каррутерса о том, что сознание требует внимания. Проблема в этом случае заключается в том, что для осознания значимой ИС нам нужно одновременно уделять внимание двум видам предсказаний: предсказанию о содержании и предсказанию о некоторых звуках.Обсуждая точку зрения Принца в разделе «Как содержание мысли доступно сознанию», мы утверждали, что такой сценарий невозможен. Тем не менее, мы предполагаем, что можно направить наше внимание не на то или иное конкретное предсказание, а на выходы форвардных систем (то есть то, что передовые системы доставляют), рассматриваемые в целом. В конце концов, прогнозы, соответствующие различным уровням намерений, активны одновременно, при условии, что все они используются для отслеживания как возможного входящего сигнала, так и прогнозов более низких уровней иерархии.Это означает, что выходные данные прямых систем — каскад прогнозов разных уровней — образуют тесную сеть или интегрированное целое.

Связь между внутренней речью и несимволизированным мышлением

Объяснение, которое мы только что обрисовали, имеет интересное следствие, позволяющее нам думать о UT с точки зрения IS, не превращая первое во второе. В отличие от представления формата, представление активности может легко приспособиться к UT, поскольку это представление не требует использования определенного формата для сознательного мышления (см. Jorba and Vicente, 2014).Это еще одно преимущество взгляда на деятельность, а именно то, что, рассматривая Я как просто внутреннюю речь, он не делает никаких заявлений относительно того, возможны ли сознательное мышление и феноменология без перцептивной / сенсорной среды. Однако здесь мы хотим сделать еще один шаг и предложить умозрительное, хотя мы считаем правдоподобным объяснение того, что может быть UT, которое делает его продолжением с IS и начинает объяснять, почему мы чувствуем авторство по отношению к нашему сознательному, но несимволизированному, мысли (например, суждение о том, что мой друг ведет машину).

Мы только что сказали, что разумно думать, что прямая система также генерирует прогнозы относительно вероятного содержания высказывания. Возможно, как мы предполагали, такое предсказание тоже можно сделать осознанным. Предположим теперь, что мы прерываем речевое действие до того, как приказы перейдут к моторным командам. Тогда мы можем получить широковещательный прогноз о содержании высказывания, который будет восприниматься как мысль (поскольку он состоит из концептуальных / смысловых представлений). Более того, есть некоторая вероятность того, что это будет воспринято как действие, потому что оно задействует передовую систему.По крайней мере, минимально несимволизированная мысль в рамках этой конструкции будет ощущаться как инициированная (будет иметь чувство инициирования), поскольку в ее этиологии есть намерение, которого, вероятно, не было бы, если бы мы истолковали UT как просто мысли (очевидно, , мысль не возникает из-за намерения ее иметь). Но можно предположить, что это будет ощущаться также как автор. Как мы объясняли в разделе «Является ли внутренняя речь предсказанием?», Обычно говорят, что чувство свободы воли требует успешных сравнений, обычно между сенсорными предсказаниями и сенсорными сигналами.Но, возможно, сравнения между состоянием цели и высокоуровневым прогнозом достаточно, чтобы вызвать чувство свободы воли. Даже если мало что известно о том, как чувство свободы воли возникает в ментальной сфере (Frith, 2012), мы думаем, что возможность того, что ментальная свобода действий связана со сравнением «продуктов» высокого уровня, заслуживает рассмотрения.

Если бы мы согласились с этой точкой зрения, UT выглядел бы так же тесно связанным с IS. Мы думаем, что это хорошо согласуется с феноменологическими характеристиками людей, сообщающих о UT, в которых испытуемые без проблем дают точную вербальную, пропозициональную характеристику того, о чем они думают, но сопротивляются предположению, что они пережили это содержание вербально.Эта легкость пропозиционального сообщения имеет смысл, если UT — это примерно начало речевого акта, который так и не был вербально реализован. Более того, учетная запись также защищает непрерывность, которая идет от UT к частной речи. Принимая во внимание подходы, вдохновленные Выготским, не рекомендуется отделять частную речь от того, что мы обычно называем IS, или даже от UT, поэтому мы видим в этом еще одно преимущество нашего взгляда на IS. Разница между, скажем, типичным IS и бормотанием или даже частной речью не в функциональности: бормотание выполняет те же общие функции, что и IS (мотивация, сосредоточение внимания, самооценка и т. Д.). Разница заключается в том, что в типичной ИС мы якобы производим предсказания о фонологических акустических репрезентациях, тогда как при бормотании и в частной речи мы производим реальные звуки. Кроме того, в бормотании и частной речи мы более четко задействуем артикуляцию. Напротив, по нашему предложению, в UT мы даже не доходим до фонологического уровня. Выготский утверждал, что IS обычно конденсируется по отношению к внешней речи, и что взрослые могут довести это уплотнение до его предела, будучи в состоянии мыслить «чистыми значениями» (см. Fernyhough, 2004, где представлена ​​модель того, как будет происходить уплотнение. ).Представленное здесь описание подкрепляет эту интуицию, даже несмотря на то, что эту точку соприкосновения с Выготским следует рассматривать как совпадение (а есть много точек отхода от традиции Выготского: для начала, UT не будет чрезмерно сжатым). , но IS прерывается до того, как намерения станут достаточно точными). Используем ли мы тот или иной вид ИС, включая UT, или другой, может зависеть от стресса, необходимого уровня внимания и так далее, как давно утверждали Выгосткяны.

Заключение

Мы выделили два общих подхода к феномену ИС: формат и вид деятельности.Представление о формате, одобренное такими авторами, как Джекендофф, Принц и Бермудес, среди других, утверждает, что в IS мы используем определенный формат, чтобы донести мысли до сознания. Эти авторы, а также другие, которые не особенно заинтересованы в когнитивных функциях ИГ, думают об ИС как о продукте, а именно о цепочках фонологических репрезентаций, которые мы, кажется, испытываем, когда разговариваем сами с собой. Мы критиковали эту позицию по нескольким причинам: во-первых, она должна отрицать возможность сознательного UT; во-вторых, в нем нет четкого объяснения того, как мысленное содержание превращается в сознание доступа; и, в-третьих, у него слишком узкий взгляд на использование ИБ.Представление формата может быть ослаблено в некоторых измерениях, но некоторые проблемы остаются. UT и связанный с ним агентивный опыт остаются необъясненными, и вопрос о том, как IS делает мысли осознанными, не улучшается. Помимо этих общих проблем, гипотеза, одобренная некоторыми авторами, о том, что IS-as-a-product является предсказанием о сенсорных стимулах, имеет свои собственные проблемы: трудно объяснить, как мы можем обнаруживать ошибки в нашем IS, если IS — это предсказание, и эта конструкция IS кажется несовместимой с идеей о том, что чужие голоса и / или вставки мыслей являются неверно атрибутированными IS: неправильная атрибуция, кажется, требует сравнения, а прогноз нельзя сравнивать с самим собой.

Наш общий диагноз источника всех этих проблем состоит в том, что сторонники представления о формате имеют узкую направленность на такие вопросы, как то, что является составляющим IS, какова его основная функция или какой процесс может быть ответственным за его создание. Мы представили альтернативу, которую мы назвали «взглядом на деятельность», которая дает более всеобъемлющий взгляд на феномен ИГ. Описание IS как деятельности, а именно говорения, равносильно утверждению, что IS функционально непрерывно с открытой или внешней речью.Мы не используем формат с какой-то познавательной целью, но мы говорим сами с собой в большинстве ситуаций, в которых разговариваем с другими людьми (самовыражение, мотивация, концентрация внимания, контроль поведения, развлечения, нерелевантные комментарии … ). Это описание того, что мы делаем в ИБ, предполагает, что мы должны думать об ИС не просто как о продукте лингвистической производственной системы, но как о целом действии речи. Разговор — это действие, которое начинается с предварительного намерения выразить определенную мысль и, вероятно, заканчивается произнесением некоторых звуков, имеющих определенное значение.Типичный IS — это такой вид действий, за исключением того, что звуки не производятся, а имитируются. Принятие этого более всеобъемлющего взгляда на явление позволяет нам решить проблемы, которые влияют на представление формата. Во-первых, представление об ИГ как об простом выражении не ставит под сомнение возможность UT. Во-вторых, у этой точки зрения нет проблем с объяснением сознательного доступа к содержанию мысли. Поскольку это позволяет нам мыслить сознательно без ИГ, это совместимо с точкой зрения, что ИГ используется только как вспомогательное средство в некоторых обстоятельствах, оказывая поддержку другим когнитивным функциям (например,g., сосредоточение внимания на сложной задаче) или побуждение к дальнейшим познавательным ресурсам. Наконец, взгляд на деятельность в значительной степени мотивирован различными вариантами использования ИГ, которые мы можем обнаружить.

Тем не менее, в этой статье мы исследовали другие объяснительные возможности для представления деятельности с несколькими целями в уме: уловить интуитивную идею о том, что собственно ЕСТЬ имеет значение, объяснить, как это значение может быть связано с этим значением и вместе осознано. с фонологическими репрезентациями и обратиться к двум особенно интригующим проблемам: природе UT и связанному с ним чувству агентства.В предложении, которое мы представили, используется характеристика IS как действия, чтобы объяснить проблему связывания, природу UT и чувство свободы воли, связанное с сознательным мышлением. Что касается проблемы связывания, мы предположили, что индивидуализация IS как действия, которое начинается с предварительного намерения выразить определенную мысль, упрощает объяснение того, как содержание мысли связано в цепочки фонологических представлений. Предыдущие намерения приводят к предсказаниям о содержании мысли: если такие предсказания можно сделать осознанными, у нас есть сознательная мысль.Если предсказания сделаны осознанными вместе с предсказаниями о фонологических репрезентациях, мы получим типичный IS («голосок в голове»). Если предсказания сделаны осознанными в одиночку, потому что действие прерывается очень рано, тогда у нас есть UT. Ощущение свободы воли в этом последнем случае возникает из-за того, что когнитивный процесс предназначен и, вероятно, отслеживается.

Наконец, хотя мы не рассматривали вопрос вставки мыслей в этой статье, мы думаем, что этот общий подход в целом лучше подходит для объяснения того, как мысли могут казаться чужеродными, параллельно с обнаружением ошибок в ЯВЛЯЕТСЯ.Предсказания более высокого уровня используются для проверки правильности прогнозов более низкого уровня, чтобы отслеживать, правильно ли реализуются намерения более высокого уровня. Несоответствие может привести к неправильной атрибуции и / или обнаружению ошибок. Мы рассматриваем эту идею как материал для дальнейших исследований.

Заявление о конфликте интересов

Авторы заявляют, что исследование проводилось при отсутствии каких-либо коммерческих или финансовых отношений, которые могут быть истолкованы как потенциальный конфликт интересов.

Благодарности

Эта статья является полностью совместной. Порядок авторства произвольный. Некоторые из обсуждаемых нами вопросов были представлены на 50-м ежегодном философском коллоквиуме в Цинциннати на тему «Природа и познавательная роль внутренней речи». Авторы выражают благодарность за комментарии аудитории коллоквиума и вдумчивые комментарии рецензентов. Исследование для этой статьи финансировалось правительством Испании в рамках исследовательских проектов FFI2011-30074-C01 & C02.

Сноски

1. Исключения составляют выготскианцы, такие как Fernyhough (2009) и Hurlburt et al. (2013).
2. По ходу статьи мы представим ряд более слабых версий точки зрения, которые ослабляют один или несколько тезисов, чтобы ответить на конкретную проблему.
3. Поскольку понятие мысли в литературе используется по-разному, давайте рассмотрим свойства, которые имеют значение для этой статьи:
   1. Мысль — это ментальное состояние с пропозициональным содержанием.
   2. Его можно отделить от других мыслей с точки зрения его содержания.
   3. Он может быть бессознательным или сознательным, поэтому можно иметь одну и ту же мысль в обеих модальностях.
   Таким образом, сознательная мысль — это сознательное ментальное состояние с пропозициональным содержанием, например, сознательное суждение, что p .
   Наконец, даже если «иметь мысль» и «думать мыслью» могут указывать на пассивное / активное проявление мысли, это различие, которое мы не обсуждаем в этой статье, поэтому мы будем использовать оба выражения как взаимозаменяемые.
4. См., Например: «[Хомский] попал в ловушку (…) веры, что внутренняя речь — это мысль, а не (как я буду утверждать) фонологическая структура, соответствующая мысли» (Jackendoff, 2007, стр. 70) и «сознательная мысль получает свою форму (…) из внутреннего голоса, словесных образов произношения» (Jackendoff, 2012, стр. 103).
5. Этим возражением мы обязаны судье.
6. «Особенно важны (…) слуховые образы, которые возникают в результате автономной активации инструкций по воспроизведению речи, которые приводят к слуховым представлениям речевого акта, которые обычно приводят к так называемой« внутренней речи »» (Carruthers , 2014, с.149).
7. См., Например, Бермудес (2003, (стр. 159–160)): «[Все] пропозициональные мысли , которые мы сознательно анализируем (…), принимают форму предложений на публичном языке» (выделено им).
8. Рефери указывает, что различие Выготским между естественной и культурной линиями развития имеет отношение к вопросу о UT. Эти два пути к мысли могут привести к видам мышления с разными свойствами, и UT может встречаться в обоих из них, поэтому его анализ должен будет учитывать это различие.Мы согласны с тем, что это может быть так, и настаиваем на том, что точная характеристика UT все еще отсутствует. В этой статье мы ограничимся минимальной характеристикой, предложенной Hurlburt et al. (2013) — то есть UT как мысль с пропозициональным содержанием и «проприетарной» феноменологической основой — и мы набросаем предложение, которое связало бы его с культурной линией — см. Раздел «Связь между внутренней речью и несимволизированным мышлением».
9. Как мы увидим в разделе «Взаимосвязь между внутренней речью и несимволизированным мышлением», точка зрения, согласно которой ИС является входящим сенсорным сигналом, кажется более успешной в этом отношении, поскольку включает в себя сравнения, которые многие считают необходимыми для создания самости. -атрибуция (см. Frith, 2012).
10. Как хорошо известно, различие между феноменальным сознанием и сознанием доступа впервые было введено Блоком (1995). Феноменальное сознание определяется с точки зрения подобия или опыта, а сознание доступа характеризуется как информация, доступная для прямого рационального управления мыслями и действиями.
11. Однако см. Кларк (1998, стр. 171): «[П] общепринятый язык (…) отвечает за комплекс довольно отличительных черт человеческого мышления, а именно за нашу способность отображать когнитивную динамику второго порядка .Под когнитивной динамикой второго порядка я подразумеваю совокупность мощных способностей, включающих самооценку, самокритику и тщательно отточенные лечебные реакции (…). Такое мышление о мышлении — хороший кандидат на явно выраженные человеческие способности (…) Джекендофф (…) предполагает что мысленное повторение предложений может быть основным средством, с помощью которого наши собственные мысли могут стать объектами дальнейшего внимания и размышлений ». См. Также Бермудес (2003, стр. 163): «Мы думаем о мыслях, обдумывая предложения, с помощью которых эти мысли могут быть выражены.”
12. С другой стороны, динамика второго порядка и метапознание, вероятно, — разные явления. Мы можем узнать, о чем мы думаем, просто обладая сознательными мыслями: если вы думаете о мысли сознательно, вы также узнаете, что у вас есть эта мысль. В этом отношении мышление похоже на восприятие: когда у вас есть сознательный опыт восприятия, вы, таким образом, также знаете, что у вас есть этот опыт. Мы бы сказали, что объективизация дает нам способность размышлять о своем мышлении и обретать контроль над нашими когнитивными процессами более высокого уровня.
13. На философском жаргоне содержание будет символически-рефлексивным.
14. Однако Langdon et al. (2009) оспаривают это утверждение на основании исследований пациентов с шизофренией. Сравнивая свои АВХ и ИС, они не обнаружили сходства между их феноменологическими характеристиками — сходства, которое, возможно, должно присутствовать, если АВХ проистекают из ИИ.
15. Непрерывность функции между внутренней и внешней речью — типичное предположение для тех, кто понимает ИС как наследование функциональных ролей частной речи, из которой она происходит (см. Обзоры в Berk, 1992; Winsler, 2009).Отношения между внутренней и внешней речью также в настоящее время находятся в центре внимания эмпирических исследований с точки зрения параллелизма и различий в лингвистических подсистемах, ответственных за их соответствующую обработку, например, системы понимания и производства (Vigliocco and Hartsuiker, 2002; Geva et al. , 2011). Эти темы выходят за рамки целей данной статьи.
16. См. Morin et al. (2011) за исследование, посвященное разнообразию функций ИБ.
17. Выготский (1987) и его последователи обычно интересовались использованием ИБ для саморегуляции, поскольку их особенно беспокоил момент, когда дети начинают усваивать не только речь, но и социальную жизнь в целом.Тем не менее, онлайн-регулирование поведения — это лишь одна из многих функций речи, и кажется, что нет причин, по которым речь должна использоваться только для этой цели, когда она превращается в IS.
18. Нам известно, что в литературе можно найти множество вариантов использования ярлыка «внутренняя речь», и мы не собираемся узаконивать использование этого термина. Мы просто хотим сделать акцент на особого рода явлениях, которыми являются значимые и бессмысленные примеры.
19. Можно утверждать, что аккаунт Принца может прибегнуть к этому предложению, т. Е.е. люди могут обращать внимание как на акустические, так и на семантические свойства сенсорной репрезентации. Однако это предложение не помогает Принцу избежать нашей критики регресса, отдавая предпочтение сопутствующим сенсорным представлениям.
20. Следуя тому, что мы сказали в сноске 8, выдвинутая нами гипотеза о том, как генерируется UT, будет связывать ее с культурной линией развития, связывая ее с генерацией IS. Тем не менее, мы не предполагаем, что UT было бы невозможно, если бы оно не было связано с IS.Объяснение, которое мы выдвинули по поводу UT, возможно, можно было бы распространить на использование любого вида образов, хотя нам не ясно, может ли чисто образное мышление быть пропозициональным. Возможно, наш отчет предсказывает, что нелингвистические существа не могут испытывать UT, как его обычно характеризуют.
21. Еще одно интересное следствие этой точки зрения связано с тем, что мы упоминали в разделе «Является ли внутренняя речь предсказанием?». Мы сказали, что чувствительны к ошибкам в IS (Oppenheim, 2013), что проблематично для представления о том, что IS является предсказанием.В нашем предложении, которое предполагает несколько уровней предсказаний и механизмов мониторинга, ошибки могут быть обнаружены на уровне моторных предсказаний, особенно когда они, когда они осознаются, повторно входят в систему в качестве входных данных. Прогноз не может проверить себя, но предсказание более высокого порядка может отслеживать предсказание низкого уровня и обнаруживать ошибки, даже более того, мы подозреваем, если предсказание низкого уровня также рассматривается как вход для системы. Мы думаем, что проблемы, упомянутые в этом разделе, вызваны слишком узким фокусом на моторной части речевого акта.

Список литературы

Берк, Л. Э. (1992). «Частная речь детей: обзор теории и статуса исследования», в Private Speech: From Social Interaction to Self-Regulation , ред. Р. М. Диас и Л. Э. Берк (Хиллсдейл, Нью-Джерси: Эрлбаум), 17–43.

Google Scholar

Блок, Н. (1995). О заблуждении относительно функции сознания. Behav. Brain Sci. 18, 227–247. DOI: 10.1017 / S0140525X00038188

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Карпендейл, Дж., Льюис, К., Сассвайн, Н., и Ланн, Дж. (2009). «Разговор и мышление: роль речи в социальном понимании», в Частная речь, исполнительное функционирование и развитие вербальной саморегуляции , ред. А. Винслер, К. Фернихо и И. Монтеро (Кембридж: Кембриджский университет Press), 83–94.

Google Scholar

Кларк, А. (1998). «Волшебные слова: как язык дополняет человеческие вычисления», в Язык и мысль: междисциплинарные темы , ред.Каррутерс и Дж. Баучер (Кембридж: издательство Кембриджского университета), 162–183.

Google Scholar

Fernyhough, C. (2004). Чужие голоса и внутренний диалог: к описанию слуховых вербальных галлюцинаций. New Ideas Psychol. 22, 49–68. DOI: 10.1016 / j.newideapsych.2004.09.001

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Fernyhough, C. (2009). «Диалогическое мышление», в Частная речь, Исполнительное функционирование и развитие вербальной саморегуляции , ред.Уинслер, К. Фернихо и И. Монтеро (Кембридж: издательство Кембриджского университета), 42–52.

Google Scholar

Франкиш, К. (2010). Развитие лингвистического мышления. Лингвист. Филос. Расследование. 9, 206–214.

Google Scholar

Гева, С., Беннет, С., Уорбертон, Э. А., и Паттерсон, К. (2011). Расхождение между внутренней и открытой речью: последствия для постинсультной афазии и нормальной обработки речи. Афазиология 25, 323–343.DOI: 10.1080 / 02687038.2010.511236

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Герреро, М.С.М. (2005). «Методология исследования внутренней речи», Inner Speech — L2: Thinking Words in a Second Language , ed. М. Де Герреро (Нью-Йорк: Springer), 89–118.

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Hatzigeorgiadis, A., Zourbanos, N., Galanis, E., and Theodorakis, Y. (2011). Разговор с самим собой и спортивные результаты: метаанализ. Перспектива. Psychol.Sci. 6, 348. DOI: 10.1177 / 1745691611413136

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Джекендофф Р. (2007). Язык, сознание и культура: очерки психической структуры . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

Джекендофф Р. (2012). Руководство пользователя по мысли и смыслу . Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета.

Google Scholar

Жаннерод М. (1995). Ментальные образы в моторном контексте. Neuropsychologia 33, 1419–1432. DOI: 10.1016 / 0028-3932 (95) 00073-C

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Хорба, М., Висенте, А. (2014). Когнитивная феноменология, доступ к содержанию и внутренняя речь. J. Сознание. Stud. 21, 74–99.

Google Scholar

Козулин А. (1986). Концепция деятельности в советской психологии: Выготский, его ученики и критики. Am. Psychol. 41, 264–274. DOI: 10.1037 / 0003-066X.41.3.264

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Лэнгдон, Р., Джонс, С. Р., Коннотон, Э. и Фернихау, К. (2009). Феноменология внутренней речи: сравнение больных шизофренией со слуховыми вербальными галлюцинациями и здоровыми людьми. Psychol. Med. 39, 655–663. DOI: 10.1017 / S0033291708003978

PubMed Аннотация | Полный текст | CrossRef Полный текст | Google Scholar

Langland-Hassan, P. (2008). Расколотые феноменологии: вставка мыслей, внутренняя речь, вставка мыслей и загадка внешности. Mind Lang. 23, 369–401. DOI: 10.1111 / j.1468-0017.2008.00348.x

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Лангланд-Хассан, П. (2014). Внутренняя речь и метапознание: в поисках связи. Mind Lang. 29, 511–533. DOI: 10.1111 / mila.12064

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Маккарти-Джонс, С. (2012). Слуховые голоса: истории, причины и значения слуховых вербальных галлюцинаций . Кембридж, Массачусетс: Издательство Кембриджского университета.

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Мартинес-Манрике, Ф., и Висенте, А. (2010). Что за…! Роль внутренней речи в сознательном мышлении. J. Сознание. Stud. 17, 141–167.

Google Scholar

Морин, А. (2011). Самосознание. Часть 2: нейроанатомия и важность внутренней речи. Soc. Личное. Psychol. Компас 2, 1004–1012. DOI: 10.1111 / j.1751-9004.2011.00410.x

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Морин, А., Уттл Б. и Хэмпер Б. (2011). Частота самооценки, содержание и функции внутренней речи. Процедуры Soc. Behav. Sci. 30, 1714–1718. DOI: 10.1016 / j.sbspro.2011.10.331

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Питт, Д. (2004). Феноменология познания, или каково думать, что P? Philos. Феноменол. Res. 69, 1–36. DOI: 10.1111 / j.1933-1592.2004.tb00382.x

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Prinz, J.(2004). Реакции кишечника: теория восприятия эмоций . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.

Google Scholar

Принц Дж. (2011). «Сенсорная основа когнитивной феноменологии», в Cognitive Phenomenology , ред. Т. Бейн и М. Монтегю (Oxford: Oxford University Press), 174–196.

Google Scholar

Висенте А. (2014). Отчет компаратора о вставке мыслей, чужих голосах и внутренней речи: некоторые открытые вопросы. Phenomenol.Cogn. Sci. 13, 335–353. DOI: 10.1007 / s11097-013-9303-5

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Висенте А. и Мартинес-Манрике Ф. (2005). Семантическая недоопределенность и когнитивное использование языка. Mind Lang. 20, 537–558. DOI: 10.1111 / j.0268-1064.2005.00299.x

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Висенте А. и Мартинес-Манрике Ф. (2008). Мысль, язык и аргумент из ясности. Метафилософия 39, 381–401.DOI: 10.1111 / j.1467-9973.2008.00545.x

CrossRef Полный текст | Google Scholar

Выготский, Л. С. (1987). Мысли и язык . Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Google Scholar

Винслер А. (2009). «Все еще разговариваем сами с собой после всех этих лет», в книге Private Speech, Executive Functioning, and the Development of Verbal Self-Regular , eds A. Winsler, C. Fernyhough и I. Montero (Cambridge: Cambridge University Press), 3–41.

Google Scholar

(PDF) Внутренняя речь: окно в сознание

Neuropsychotherapist.com

Ален Морин и Боб Уттл

3

Внутренняя речь и сознание

Сознание, в широком смысле слова, состоит из

постоянного опыта самости. и мир, который включает

ощущений, восприятий, потребностей, целей, эмоций,

мыслей, воспоминаний, предпочтений, установок, намерений и т. д., (Баарс, 1988; Нацулас, 1978). Поскольку внутренняя речь

представляет собой непрерывный словесный комментарий, который часто сосредотачивается на содержании субъективного опыта человека (Морен, 2005), он представляет собой идеальное окно в сознание

. В этой статье мы спрашиваем

: о чем люди говорят сами с собой, как часто

и почему? Ответ на эти вопросы по телефону

хотя бы частично откроет это окно. Наши предварительные результаты

, обсуждаемые ниже, предполагают, что люди могут

потенциально разговаривать сами с собой о большом количестве

тем, связанных с собой, другими людьми и окружающей средой.Это согласуется с широко распространенной идеей

о том, что сознание представляет собой очень богатый и сложный опыт (

) (Morin, 2006).

Философы (например, Аристотель, Райл) много писали о внутренней речи (Blachowicz, 1997), но

Русские психологи (например, Лурия, Выготский) были

первыми, кто эмпирически изучил ее функцию саморегулирования.

тион (Соколов, 1972). Саморегулирование включает в себя изменение

своего поведения, сопротивление искушению, изменение своего настроения

, выбор ответа из различных вариантов,

и фильтрацию не относящейся к делу информации (Baumeister &

Vohs, 2003).Широкое определение саморегулирования

включает постановку целей, планирование, решение проблем,

принятие решений и самомотивирующую речь. Было показано, что направленная речь

участвует в

всех вышеупомянутых действиях, а блокировка внутреннего голоса

путем просьбы к участникам мысленно сосчитать

в обратном направлении приводит к тому, что они проявляют более импульсивное поведение (

). Tullett & Inzlicht, 2010). Внутренняя речь

также участвует во всех основных языковых функциях, таких как

, таких как чтение, письмо и устная речь (Abramson &

Goldinger, 1997; Levine et al., 1982). Баддели и

,

Хитч (1974) сосредоточили внимание на функции памяти внутренней речи — «фонологической петле», которая активируется, когда кто-то репетирует материал в краткосрочной рабочей памяти

, такой как телефон. номер. Более

В последнее время психологи все больше осознают роль внутренней речи в самосознании (DeSouza et al., 2008; Edelman et al., 2011;

Morin & Hamper, 2012; Нойман и Нейв, 2010).

Самосознание определяется как способность

стать объектом собственного внимания; в этом состоянии человек

активно идентифицирует, обрабатывает и хранит информацию о себе (Duval & Wicklund, 1972; Morin,

2011a). Хотя другие психические и социальные факторы

лежат в основе самосознания (Morin, 2004), эмпирические данные

dence действительно подтверждают идею о том, что самоотражение часто опосредуется внутренним голосом (Morin, 2009;

). Schneider et al., 2005).

Обратите внимание, что задумчивая и негативная внутренняя речь

может быть связана с различными психологическими расстройствами, такими как шизофрения, социальная тревожность и депрессия (Beazley et al., 2001; Fernyhough, 2004).

Психотерапевтическое вмешательство было подписано

для уменьшения или изменения дисфункционального разговора с самим собой

(например, Meichenbaum, 1977).

Исследование выборки мыслей

Были идентифицированы дополнительные функции внутренней речи

(см. Morin, 2011b).К настоящему времени должно быть очевидно, что внутренняя речь играет центральную роль в сознании человека. Существует множество методов измерения —

методов для оценки мыслительных процессов, включая

внутренней речи (см. Сводку

в De Guerrero, 2005 и в таблице 1).

Спонтанно возникающие психические события у здоровых

человек были исследованы с использованием

различных вариантов метода выборки мыслей. Этот метод

состоит в выборке мышления участников в естественной среде

с использованием звуковых сигналов, которые сигнализируют

участникам о необходимости сообщать об аспектах своего опыта

через случайные промежутки времени (Hulburt, 1997).Для иллюстрации,

Клингер и Кокс (1987-88) опирались на анкету

, которую участников просили заполнить, когда

случайным образом подавали звуковой сигнал в течение дня. В анкете

оценивались различные характеристики психических

переживаний, такие как специфика, детали и цвет

визуальных переживаний, а также чувство контроля над

этих переживаний и их временные рамки. Csikszent-

mihalyi и Figurski (1982) также использовали метод выборки мыслей

и выделили следующие ключевые

темы, о которых думали люди в их выборке (от

от наиболее часто до наименее часто встречающихся): работа, время, работа по дому, досуг,

селф, люди, разговоры, ТВ и радио, еда.

Диль и Хэй (2007) попросили участников заполнить

ежедневных дневников за 30-дневный период и ответить на контрольный список

самодескрипторов (например, приятный, сердитый,

энергичный, незащищенный), чтобы оцените эмоциональную

валентность своих внутренних переживаний. Среди других

вещей их результаты показали, что колебания в рейтингах af-

, как правило, были связаны с количеством

ежедневных стрессоров, о которых сообщали участники: в дни

с большим количеством стрессовых событий положительно

имеет тенденцию к снижению, а отрицательный эффект имеет тенденцию к увеличению.Гольдштейн и Кенен (1988) пригласили vol-

участников, чтобы перечислить их типичные мысли, и обнаружили, что

80% респондентов указали на то, что

соглашались с самими собой; 44% этих мыслей были описаны как процесс внутреннего диалога о

проблемах, связанных со здоровьем и образом жизни, например, о курении,

VLADGRIN / Bigstockphoto.com

Внутренняя речь: Новые голоса | Отзывы | Философские обзоры Нотр-Дама

Этот сборник предлагает комплексную, разнообразную и своевременную трактовку внутренней речи, феномена «голосика в голове».Это первый том, полностью посвященный внутренней речи с междисциплинарной точки зрения и включающий в себя работы ведущих экспертов в области философии, психологии и нейробиологии. Внутренняя речь — это вездесущая особенность нашего разума, интроспективно заметная и эмпирически поддающаяся трактовке, особенность, природа и функции которой являются предметом споров. Это языковой феномен, который рассматривается как форма мысли или внутренне связанный с ней, сознательный феномен, который включает в себя компонент восприятия слуха, а также участвует в нескольких когнитивных функциях.Книга предлагает углубленное рассмотрение этого явления как с теоретического, так и с эмпирического подходов и, таким образом, предоставляет уникальную платформу для сопоставления и оценки различных подходов. Более того, непосредственно взаимодействуя с внутренней речью, ее участники обеспечивают понимание природы мышления, сознания, восприятия, действия, самопознания и себя, тем самым представляя сеть взаимосвязанных тем для изучения ума.

Книга разделена на две части; первые шесть глав посвящены природе внутренней речи, а вторые шесть — функциям саморефлексии и самопознания, приписываемых внутренней речи.Главы можно читать совершенно независимо. Однако следует отметить, что междисциплинарная ценность книги может стать препятствием для читателей, не знакомых с техническими терминами и методами философии, психологии или нейробиологии.

Редакторы, Питер Лангланд-Хассан и Агустин Висенте, дают поучительное введение, представляя сложность этого явления, мотивацию сосредоточить внимание на нем, его внутренний интерес, а также его связь с широким кругом других извечных вопросов философии и философии. психология.Они предлагают общую и очень полезную карту для навигации по ландшафту. Сначала они дают широкое описание истории изучения внутренней речи, в основном выделяя все еще влиятельную работу российского психолога Льва С. Выготского (1987) вместе с экспериментальными психологическими исследованиями рабочей памяти (Baddeley 1992, 2007). В аналитической философии разума эта тема имела второстепенный интерес до девяностых годов, когда несколько мыслителей начали сосредотачиваться на внутренней речи для своих теорий сознания, объяснения слуховых вербальных галлюцинаций (AVH) и вставленных мыслей, самопознания или отношения языка и мысли.В оставшейся части введения Лангланд-Хассан и Висенте резюмируют основной вклад книги, используя несколько наводящих вопросов.

Центральные вопросы книги: во-первых, какова природа внутренней речи и, во-вторых, каковы функции внутренней речи в когнитивных процессах. Все участники представляют свои взгляды на один или оба вопроса, а также обсуждают другие более конкретные связанные вопросы.

Что касается природы внутренней речи: в то время как «голосок в голове» является докеторетически достаточно хорошим выражением, чтобы локализовать явление, более технические определения обнаруживают несоответствия в отношении того, что следует считать правильной внутренней речью.Трудно найти единый способ обозначения явления в книге, поскольку в зависимости от направленности исследования и уровня описания или объяснения можно найти разные определения: (i) переживание внутренней речи, (ii) причины и механизмы, лежащие в основе внутренней речи, и (iii) неврологические данные, связанные с задачами, связанными с внутренней речью. Примеры всех этих перспектив можно найти в сборнике. Книга оставляет совершенно открытыми конкретные способы, которыми такие характеристики (несовместимы) или, скорее, дополняют друг друга.

Рассел Т. Херлберт и Кристофер Л. Хиви (глава 6) — главные сторонники подробного описания (i) переживания внутренней речи. Они сосредотачиваются на том, что они называют «изначальным опытом внутренней речи», имея в виду явление, которое происходит и непосредственно воспринимается людьми в их повседневной среде. Используя метод описательной выборки (DES), разработанный для исследования первозданного внутреннего опыта с высокой точностью (стр.179), описанный и обсуждаемый в нескольких других работах (Hurlburt and Akther 2006; Hurlburt and Schwitzgebel 2007), они представляют различные разновидности внутренний опыт: неупорядоченная речь, внутренняя речь с законченными предложениями и несимволизированное мышление.Херлберт и Хиви неохотно основывают определения (и последующие теории) внутренней речи на случайном самоанализе, анкетах и ​​выборках, которые не обеспечивают тренировки для заключения в скобки предположений или выводов из экспериментальных условий.

В качестве примеров (ii) причин и механизмов, лежащих в основе внутренней речи, мы находим сложное обсуждение вычислительных моделей внутренней речи, в частности моделей управления моторикой. В семи статьях упоминается или обсуждается вопрос о том, можно ли рассматривать внутреннюю речь как продукт прямой модели.Прямая модель — это внутреннее представление системы (тело, конечность, орган), которое фиксирует прямую или причинную связь между входами в систему (моторные команды) и выходами (Левенбрук и др., Стр. 147). Подробности различных существующих предложений представлены Лорен Свини и Элен Левенбрук и др. Свини (глава 12) представляет концепции внутренней речи, подразумеваемые в различных описаниях симптомов шизофрении, таких как АВХ и вставленные мысли. Она подробно описывает две конкурирующие модели: (i) внутренняя речь как предсказание в отсутствие сенсорного ввода (что соответствует литературе по моторным образам), или (ii) внутренняя речь как действие с сенсорными последствиями, которые сами предсказываются (которые параллельно с литературой по языковому производству).Глава Свини могла появиться в Части I рядом с главой о вычислительных моделях Левенбрука и др., Что также поддерживало бы однородность содержания Части II (функции самопознания и саморефлексии внутренней речи).

Развитие (i) дано Lœvenbruck et al. (Глава 5) с их ясным изложением различных понятий и процессов, задействованных в модели прогнозирующего контроля (прямая модель, копия эффекта, сенсорное ослабление и т. Д.). Lœvenbruck et al.также защищают идею — в отличие от других подходов — разговора о внутреннем языке, задуманном как мультимодальные акты с мультисенсорными восприятиями (слуховыми, соматосенсорными, визуальными), проистекающими из грубых мультисенсорных целей. Принимая определения, основанные на причинах и механизме, лежащих в основе внутренней речи, Питер Каррутерс утверждает, что внутренняя речь представляет собой управляемую сенсорную прямую модель отрепетированного речевого действия, в которой действие было выбрано над другими в результате бессознательной оценки и процессов принятия решений.

Сосредоточившись на (iii), неврологических свидетельствах, связанных с задачами, связанными с внутренней речью, Шэрон Гева (глава 4) предлагает подробный и исчерпывающий обзор основных открытий нейронной основы ментальных образов и внутренней речи. Большая часть ее главы посвящена исследованиям функциональной визуализации, суммируя основные результаты, относящиеся к множеству задач, связанных с внутренней речью (стр. 108-117): повторение слов, генерация глагола, завершение основы, оценка рифмы, оценка гомофона, беглость речи. , и вербальное преобразование.Изучив исследования внутренней речи при афазии (стр. 117-119), она обсуждает принципы ментальных образов через их общие механизмы: слуховые, зрительные и обонятельные образы активируют первичные сенсорные области, тогда как внутренняя речь и двигательные образы относятся к высшему мозгу. функции, требующие нескольких шагов и процессоров. В случае внутренней речи речь идет о лингвистической обработке, восприятии и исполнении.

Один интересный вопрос относительно природы внутренней речи, рассматриваемый несколькими участниками, заключается в том, имеет ли внутренняя речь слухово-фонологическую природу и является ли это существенным свойством или связанным с ним эпизодом.Лэнгланд-Хассан (глава 3) отвечает утвердительно, утверждая, что внутренняя речь имеет слухово-фонологический компонент (или представляет его). Его аргумент сводится к следующему: (1) внутренняя речь привязана к определенному естественному языку, (2) единственная особенность, которая, вероятно, имеет эпизоды внутренней речи, которая позволит нам быстро и надежно определить, к какому языку они привязаны, является их слуховой фонологический компонент (семантика, синтаксис, фонология, графология и артикуляция отбрасываются), и (3) следовательно, внутренняя речь должна иметь слуховой фонологический компонент.От этого интроспективного аргумента он переходит к основному утверждению, что вся внутренняя речь включает слухово-фонологический компонент, утверждая, что он также присутствует в бессознательной внутренней речи. Статья Лангланд-Хассана — хороший пример эмпирически обоснованного философского аргумента по этой теме.

Сэм Уилкинсон и Чарльз Фернихо (Глава 9) занимают иную позицию в отношении слухофонологической природы внутренней речи. Они утверждают, что внутренняя речь представляет собой как звучание высказывания, так и состояние дел с семантическим содержанием, хотя точность последнего поддается оценке.Слухово-фонологические репрезентации — это случаи «содержания без обязательств» (стр. 256). Они также утверждают, что мы можем быть введены в заблуждение относительно двух конкретных аспектов репрезентации: типа психического состояния, в котором находится человек, участвующего во внутренней речи, и агента эпизода, чей речевой акт является (что приводит к эпизодам АВХ). Даже если эпизоды внутренней речи представляют собой звуки, Уилкинсон и Фернихаф утверждают, что внутренняя речь и внутреннее слух — два разных, но взаимосвязанных явления. Для них внутренняя речь является продуктивным, а не воссоздающим феноменом воображения или внутреннего слушания, даже если внутреннее слушание и внутренняя речь связаны.Херлберт и Хиви также отстаивают четкое различие между этими двумя явлениями.

Кристофер Гаукер (глава 2), напротив, утверждает, что внутренняя речь — это своего рода мысль, которая состоит во внутренней разметке слов и предложений естественного языка, и, что особенно важно, слухово-фонологический компонент не является надлежащей частью внутренней речи. а скорее связанный с ним эпизод, благодаря которому мы узнаем внутреннюю речь. Этот взгляд характеризует внутреннюю речь по аналогии с внешней речью, где мы можем различать внешнюю речь как таковую и восприятие или понимание внешней речи.Внутренняя речь сама по себе была бы результатом производственных механизмов, а восприятие внутренней речи было бы связанным, но обособленным феноменом. Что интересно для обсуждения слухово-фонологического компонента, Гева также завершает свой вклад, заявляя, что активация слуховых областей мозга и наличие слуховых восприятий внутренней речи все еще остаются предметом споров.

Один из способов узнать о природе внутренней речи — изучить ее патологии и случаи, когда одна или несколько особенностей процессов функционируют по-разному.Наиболее изученными случаями являются состояния АВГ и заблуждение вставки мыслей. Свини объясняет, что нарушения внутренней речи, связанные с АВХ и вставленными мыслями, как предполагается, влияют на чувство свободы воли, в результате чего внутренняя речь не воспринимается как собственная. Эта модель, утверждает она, по-прежнему ставит открытые вопросы о том, как подход определяет внутреннюю речь по отношению к открытым действиям, таким как движение руки или разговор. Затем она обсуждает различные взгляды на механизмы, которые могут лежать в основе обоих симптомов.Langland-Hassan предлагает новый способ их представления, при котором может быть доступна единая диагностика. Вставленные мысли будут подмножеством АВХ, поскольку пациенту кажется, что сообщения о вставленных мыслях происходят на естественном языке и, таким образом, согласно аргументу Ленгланда-Хассана, можно сказать, что они обладают слуховыми фонологическими свойствами.

Переходя ко второму вопросу, функции внутренней речи, мы снова находим несколько точек зрения. С одной стороны, Каррутерс (глава 1) предполагает, что внутренние речевые функции позволяют мысленно репетировать и оценивать явные речевые действия.По его словам, надлежащая функция внутренней речи — это сознательное планирование, хотя оно эволюционировало и теперь играет другие роли. По мнению Уилкинсона и Фернихау, мы говорим сами с собой как способ выразить и поразмыслить над своим собственным мнением, не рискуя выдать эту информацию. Опираясь на эту функцию рефлексии, Ален Морен (глава 11) рассматривает обширный массив эмпирических работ, чтобы показать саморефлексивную роль внутренней речи, понимаемой как вовлечение различных форм того, что он (возможно, слишком) широко называет « самосознанием »: самооценка, формирование самооценки, самопознание, самооценка, самооценка, чувство свободы воли, саморегуляция, мысленное путешествие во времени и самоэффективность.Он утверждает, что информация о себе, которую может предоставить внутренняя речь, в основном концептуальна, и поэтому внутренняя речь не является необходимой для достижения более низких, более перцептивных форм самореференциальной деятельности.

Выбирая конкретную функцию отражения, Эдуард Машери (глава 10) утверждает, что внутренняя речь позволяет нам прозрачно знать наши убеждения, в отличие от наших непрозрачных желаний: убеждения прозрачно передаются посредством утверждений (хотя и не всех), в то время как желания не.Слушателю не нужно ничего, кроме речевого акта, чтобы оправдать веру в то, что говорящий верит в то-то и то-то (вот почему они прозрачны). По его словам, внутренняя речь — это форма общения, а убеждения — это социальные психические состояния: они существуют, чтобы передаваться.

Продолжая рассматривать вопрос о функции внутренней речи, Хосе Луис Бермудес (глава 7) отстаивает точку зрения, согласно которой внутренняя речь необходима для намеренного восхождения, то есть для размышления о нашем мышлении. Идея состоит в том, что мы можем думать своими мыслями только тогда, когда они сформулированы лингвистически.Два случая, представленные Бермудесом, — это рефлексивная оценка и мониторинг собственного мышления и чтение мыслей с позиций пропозиционального отношения. Он представляет аргумент из девяти шагов (стр. 202), чтобы защитить свою точку зрения. Затем он отвечает на два основных возражения против этой точки зрения: проблема, заключающаяся в том, что внутренняя речь слишком семантически неопределенна, чтобы представить мысль как объект рефлексивного осознания (Martínez-Manrique and Vicente 2010), и проблематичное значение того, что эта точка зрения несет в себе два разных типы контента (слуховой и пропозициональный) одновременно (Langland-Hassan 2014).Что касается первого, Бермудес предлагает альтернативный способ размышления о семантической неопределенности и лингвистическом понимании (стр. 207-211), а в отношении второго он утверждает, что проблема с двумя представленными содержаниями исчезает, когда кто-то отрицает эту внутреннюю речь, помимо слухово-фонологических свойств, также представляет эти свойства (стр. 213-217).

Бермудес вместе с другими авторами, такими как Кларк (1998) и Принц (2007), были представителями того, что было названо «форматными представлениями», согласно которым надлежащая функция внутренней речи состоит в том, чтобы обеспечивать мышление, а другие функции являются производными. из этого.Напротив, виды деятельности (Fernyhough 2009, Martínez-Manrique and Vicente 2015), вдохновленные Выготским, отстаивают позицию, согласно которой внутренняя речь — это деятельность внешней речи, интернализованная, таким образом наследуя основные функции речевых актов: мотивацию, напоминание, помощь в рассуждении и т. Д. К этому относится представление Кейта Фрэнкиша (глава 8), согласно которому, с некоторыми изменениями, формат и вид деятельности совместимы. Он считает, что одна из функций внутренней речи заключается в обеспечении формата (репрезентативной среды) для сознательного мышления, но, как правило, это деятельность, которая имеет много функций, продолжающихся с функциями внешней речи.Внутренняя речь франков сочетается с мышлением Типа 2 — медленной, последовательной, сознательной формой рассуждений, связанной с языком, задуманной как форма намеренного действия — в отличие от мышления Типа 1 — быстрого, бессознательного и автоматического. Он защищает утверждение, что намеренное рассуждение — это циклический процесс, в котором внутренняя речь используется на определенных этапах. Этот процесс представляет собой интернализацию языкового обмена в условиях решения проблем.

Как мы уже видели, повторяющиеся и общие темы, которые обеспечивают разнообразие подходов к одному вопросу, являются одним из самых интересных аспектов книги.Однако, возможно, неизбежно некоторые вопросы рассматриваются только в одной главе или лишь кратко упоминаются в других. Центральная проблема исследования внутренней речи, которую можно было бы включить в отдельную главу, касается методологических вопросов эмпирических исследований. Помимо краткого обсуждения методов Херлберт и Хиви, мы не находим ничего о полезности и надежности анкет или методов выборки, об их возможностях и ограничениях или о предложениях о том, как интегрировать (если возможно) феноменологические отчеты с косвенными измерениями.Феноменологические отчеты отслеживают субъективные качества внутренней речи, в то время как косвенные измерения, основанные в основном на артикуляционном подавлении или фонологических суждениях, имеют целью показать наличие или отсутствие внутренней речи при реализации когнитивных задач. Общая методологическая дискуссия могла бы обогатить это и без того полное рассмотрение внутренней речи.

Еще один недостающий элемент — это лечение и развитие роли внутренней речи при патологиях, отличных от шизофрении.Помимо специфического дифференциального функционирования внутренней речи при АВХ и вставленных мыслей, том включает только краткие обсуждения роли внутренней речи при афазии (в основном в главе Гевы, стр. 117-119), но не охватывает исследования этой роли. внутренней речи при других языковых нарушениях или в других состояниях, таких как состояния аутистического спектра (ASC). Хотя исследований внутренней речи и аутизма немного, есть несколько исследований, посвященных этой проблеме (см. Williams et al.2016) и могли бы способствовать расширению кругозора внутренней речи и психопатологий.

В целом, сборник успешен в своей попытке предоставить общие общие исследовательские вопросы помимо более или менее отдельных статей по теме, которые можно было найти в литературе до сих пор. Но в качестве первого всеобъемлющего сборника подходов к внутренней речи понятно, что «еще предстоит проделать работу по выявлению ключевых моментов согласия и разногласий между различными исследовательскими программами» (стр.4), как отмечают редакторы. На мой взгляд, именно этот факт делает книгу интересной и полезной площадкой для дальнейшего обсуждения и развития темы. В целом, книга представляет собой превосходный сборник передовых исследований философии, психологии и нейробиологии внутренней речи, явления, которое является ключом ко многим различным когнитивным процессам. Тщательное изучение этого вопроса окажется полезным для студентов, профессоров, исследователей и всех, кто интересуется природой разума.

ССЫЛКИ

Баддели, А. Д. (1992). «Рабочая память», Наука, 255 (5044), 556-9.

Баддели, А. Д. (2007). Рабочая память, мысль и действие . Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.

Кларк, А. (1998). «Волшебные слова: как язык увеличивает человеческие вычисления». В P. Carruthers и J. Boucher (ред.), Язык и мысль: междисциплинарные темы (стр. 162-83). Кембридж: Издательство Кембриджского университета.

Fernyhough, C.(2009). «Диалогическое мышление». В A. Winsler, C. Fernyhough и I. Montero (ред.), Private Speech, Executive Functioning, and the Development of Verbal Self-Regulation , Cambridge: Cambridge University Press, 42-52.

Херлбурт Р. Т. и Ахтер С. А. (2006). «Метод описательной выборки опыта», Феноменология и когнитивные науки , 5, 271-301.

Hurlburt, R. T., and Schwitzgebel, E. (2007). Описание внутреннего опыта? Сторонник встречает скептик .Кембридж, Массачусетс: MIT Press.

Лангланд-Хассан, П. (2014). «Внутренняя речь и метапознание: в поисках связи», Mind and Language , 29, 511-33.

Мартинес-Манрике, Ф., и Висенте, А. (2010). «Что за …! Роль внутренней речи в сознательном мышлении», Journal of Consciousness Studies , 17, 141-67.

Мартинес-Манрике, Ф., и Висенте, А. (2015). «Активный взгляд на внутреннюю речь», Frontiers in Psychology , 6 (232), 1-13.

Принц, Дж. Дж. (2007). «Все сознание перцептивно». В Б. П. Маклафлине и Дж. Д. Коэне (ред.), Contemporary Debates in Philosophy of Mind , Оксфорд, Великобритания: Blackwell Publishing, 335-57.

Выготский, Л. С. (1987). Мышление и речь . В г. Собрание сочинений Л. С. Выготского (Т. 1) . Нью-Йорк: Пленум (оригинальная работа опубликована в 1934 г.).

Уильямс, Д.М., Пэн, К., Уоллес, Г.Л. (2016). «Вербальное мышление и внутренняя речь при расстройстве аутистического спектра», Neuropsychol Rev 26: 394-419.

Язык до мысли · Хосе Мануэль Игоа · Заключение: International Review of Science

В редакцию :

Когда я начал планировать ответ на обзор Дэвида Лобины « Внутренняя речь: новые голоса» , у меня был ряд различных, довольно непослушных переживаний. Несколько размытых впечатлений и образов начали формироваться, и слова и следы неполных предложений витали в моей голове, хотя я не мог понять, что появилось раньше. Пока я изо всех сил пытался упорядочить эти разрозненные мысли, я представил себя пишущим вступительное предложение этого короткого эссе, хотя оно определенно не походило на то, что я написал в качестве его фактического начала.Можно было очень хорошо признать, что эти мысли были фрагментами внутренней речи, не предназначенными для передачи читателю, но выражающими мое состояние ума в тот момент.

Лобина начинает свой обзор с более достойного примера внутренней речи, взятого из романа Улисс Джеймса Джойса, распространенного источника примеров этого феномена. Он задает те же уместные вопросы, которые встречаются в литературе о внутренней речи: являются ли эти фрагменты внутреннего монолога прямым отражением мыслей персонажа романа? Или они просто внутреннее выражение его мыслей, но отличные от них? Аналогичные вопросы обязательно последуют.Если эпизоды внутренней речи (ISE) неизбежно выражаются в словах или каком-либо другом языке, подобном средству, изменится ли одна конкретная мысль, изменив одно из ее слов или частей? И что еще более важно, в какой степени внутренняя речь отражает единицы, структуру и функции открытой речи? Обладают ли внутренняя и открытая речь всеми своими свойствами, кроме артикуляции? Все ли ISE состоят из слов, фраз и предложений, или могут быть ISE без слов? И последний, но не менее важный вопрос: является ли внутренний монолог универсальным явлением, или существуют индивидуальные или даже культурные различия в частоте его использования или разнообразии его форм?

Внутренняя речь: новые голоса обращается к большинству этих вопросов через противоположные теоретические позиции и эмпирические интересы авторов главы.В книге освещены четыре основных вопроса, которые можно обозначить следующим образом. Во-первых, это онтология внутренней речи: является ли внутренняя речь формой мысли, возможно среди других, или это просто средство выражения бессознательного мышления и процессов рассуждения? Во-вторых, это структура и компоненты внутренней речи. В книге рассматриваются сопутствующие вопросы о том, образуют ли компоненты внутренней речи единое целое или сосуществуют как отдельные части, а если отдельные части, то какие свойства каждая часть проявляет, включая ее актуальность, репрезентативный характер и способность быть. оценивается на точность.В-третьих, это эпистемология внутренней речи с ее несводимой феноменологией от первого лица, т. Е. Тот факт, что это явление, переживаемое на личном опыте. Сама его конфиденциальность приводит к тому, что впоследствии трудно проводить его исследование с помощью объективных научных методов. Четвертая проблема — это функции и использование внутренней речи. Эта тема вызвала некоторые споры, поскольку внутренняя речь, как утверждается, служит весьма разнородным целям. Они варьируются от сравнительно локального и ограниченного по времени использования, такого как мысленная репетиция в качестве вспомогательного средства для запоминания или отслеживание намерений говорящего и речевых планов в процессе языковой выработки, до более общих и далеко идущих когнитивных функций.Примеры включают овладение языком и метакогнитивные способности, такие как саморегуляция и исполнительный контроль, включая планирование будущих действий, подавление неуместных мыслей или реакций и решение проблем. Наконец, внутренняя речь вносит решающий вклад в динамику мышления второго порядка, то есть в уникальную человеческую способность размышлять над собственными мыслями.

В мои задачи не входит резюмировать и комментировать утверждения и аргументы, выдвинутые в книге. Помимо обзора Лобиной, в философской литературе есть и другие содержательные обзоры.В оставшейся части этого письма я ставлю перед собой цель дать оценку критическим моментам Лобиной, а иногда и обострять их. Пользуясь более личным подходом к обсуждаемым вопросам, я поднимаю несколько тем, связанных с внутренней речью, которые в значительной степени упускаются из виду в этой книге и в других местах. Их исследование поможет прояснить и обогатить изучение этого интересного психологического феномена.

Критика Лобиной рецензируемой книги не особенно резкая. Но некоторые замечания он делает в критическом духе.Возможно, наиболее заметной из них является его жалоба на то, что лингвисты заметно отсутствуют среди авторов этого сборника. Он указывает на несколько тем для изучения, в которых обращение к лингвистическим знаниям послужило бы теоретической основой для исследований внутренней речи. Одна конкретная область, которую Лобина поднимает в этом отношении, — это роль синтаксиса в организации языковых высказываний. Исследования внутренней речи обычно умалчивают об этом. Они регулярно сосредотачиваются на двух других основных компонентах языка, звуке и значении.Совершенно очевидно, что синтаксис является необходимым мостом для интеграции звука и значения в языке, поэтому имеет смысл выяснить, как может выглядеть синтаксическая структура внутренних речевых высказываний. Беглые описания, которые появляются в работе Льва Выготского в середине 1930-х годов, наряду с последующими работами других авторов, только предполагают, что ISEs демонстрируют сокращенную или упрощенную форму, и указывают на то, что внутренние речевые строки имеют тенденцию удалять темы предложений или темы в пользу предикатов. Конденсация внутренней речи якобы влияет также на фонологическое содержание ISE, но подробное описание структурных аспектов внутренних монологов, по-видимому, не доступно в отношении грамматики звуков или слов и фраз.Вместо этого акцент делается на смысловом компоненте, который Выготский и его современники, а также многие современные ученые заявляют, что это уровень обработки, на котором ИСЭ становятся доступными сознанию. Но как можно сознательно получить доступ к значению мысленного предложения без его формы, будь то фонологическая, орфографическая или визуальная? Более того, в каком репрезентативном формате выражается это бесформенное значение? Изолированное понятие чистого смысла — это абстракция, не имеющая точки привязки, которой должны заниматься носители ментальных состояний.

Проблема значения во внутренней речи поднимает вопрос о том, полностью ли определено значение предложения внутренней речи в пропозициональном формате. Большинство исследователей внутренней речи, по-видимому, придерживаются точки зрения, что эпизоды внутренней речи действительно имеют пропозициональный формат, но некоторые утверждают, что значение внутренней речи охватывает пропозициональный уровень репрезентации, чтобы включать контекстно-зависимую информацию, которая часто необходима для устранения неоднозначности. голое пропозициональное содержание языковых высказываний.Это обсуждение напоминает конфронтацию между минималистским и контекстуалистическим подходами к значению в естественном языке в отношении предполагаемой семантической неопределенности предложений. Лобина, кажется, поддерживает минималистскую позицию по этому вопросу, согласно которой пропозициональное значение предложения, то, что говорит говорящий, устанавливается до того, как предложение будет произнесено, даже самому себе, как это было бы в случае внутренней речи. Поскольку внутренняя речь является подходящим средством для представления и поддержки самопознания, она также должна включать экстралингвистическую информацию, по крайней мере, касающуюся намерений неявного говорящего.В этом отношении спорным вопросом является то, является ли эта дополнительная информация экстралингвистической или, наоборот, реализуется как форма разговора с самим собой, как утверждают некоторые авторы. Этот взгляд согласуется с убеждением Выготского, что внутренняя речь — это интернализация разговора и, следовательно, имеет социальное происхождение.

Еще одна проблема, высказанная в обзоре Лобиной, — это известный скептицизм по поводу возможности проведения научного исследования внутренней речи с учетом ее частного характера и ее чрезмерной зависимости от сознательных отчетов, как бы тщательно они ни контролировались, как в методе описательной выборки опыта.Этот недостаток не относится к данной конкретной теме исследования в области когнитивной науки. Исследования понимания и производства предложений страдают аналогичным, хотя, возможно, более слабым недостатком. Каждому из них не хватает точной спецификации вывода, в случае процессов понимания, или входных представлений, в случае производственных процессов, для этих когнитивных операций. Точно так же считается, что нейробиологические методы несут на себе печать научной легитимности в изучении познания, но такие доказательства не менее косвенные и основаны на общепринятых предпосылках.

Помимо этих методологических заблуждений, Лобина заключает, что речь не является основным причинным фактором в процессах мышления и рассуждения. Он основывает свой вывод на теоретических основаниях и на собственном обзоре эмпирических данных. Таким образом, он, очевидно, встает на сторону тех, кто считает язык второстепенной ролью в познании, в лучшем случае средством выражения. Похоже, что этой позиции придерживается меньшинство авторов рецензируемого тома. Одна заслуженная критика, которую Лобина поднимает и развивает в примечании 22 своего обзора, касается двусмысленного, если не откровенно ошибочного, понятия языка, которое обычно используется в литературе по внутренней речи, особенно в отношении генерации смысла в языковых высказываниях.Здесь в игру вступает синтаксис. Согласно генеративной лингвистической теории, которая является основой, которую имеет в виду Лобина, за фиксацию значения отвечает основная структура предложений, а не их видимая форма. Синтаксическая структура недоступна сознанию, особенно голая синтаксическая структура, которая характеризует хомскианское понятие я-языка. Конечно, нет необходимости поддерживать этот взгляд на синтаксис как на минимальную структуру, лишенную морфологических маркеров.Как бы то ни было, я думаю, что любая серьезная гипотеза, подтверждающая лингвистический статус мыслей, должна быть более точной в отношении правильного определения языка.

Тем не менее верно, что Ноам Хомский внес некоторую путаницу в характеристику своего Я-языка, пытаясь подтвердить преобладающую роль языка в мышлении и преуменьшить его вклад в межличностное общение. В отличие от его определения Я-языка как абстрактной системы, предназначенной для синтаксических вычислений, он иногда заявлял, что язык — это система для выражения мысли в форме внутренней речи.Таким образом, он довольно близко приблизил его к концепции Выготского языка как инструмента саморегуляции. Это тем более удивительно, что внутренняя речь — это совсем не абстрактная система правил. Он изобилует нарушениями, грамматически неверными строками, удаленными элементами и другими аномалиями. Если язык следует рассматривать как инструмент для выражения мысли, разговор с самим собой можно рассматривать как обедненное и искаженное отражение сложной структуры и функционирования человеческого мышления.

В завершение этого письма позвольте мне добавить «просто мысль» об одной конкретной особенности внутренней речи, которая является для меня наиболее обременительной, а именно о чрезвычайно разнообразных формах проявления, которые подпадают под один и тот же ярлык. Внутренняя речь описывалась под разными обличьями. Некоторые авторы подчеркивают его сенсорные, акустические, фонологические или моторные качества, в то время как другие подчеркивают его семантические или даже прагматические особенности. И все еще есть те, кто утверждает, что другие непредставляющие когнитивные состояния, обычно обозначаемые как несимволизированное мышление, также могут квалифицироваться как экземпляры ISE.Такие состояния были описаны как «мышление определенной, определенной мысли без осознания того, что эта мысль передается в словах, изображениях или любых других символах». Эта идея недавно была озвучена в сообщениях в Twitter и YouTube и появилась на популярных новостных сайтах. Разнообразие обличий может вызвать скептицизм в научных кругах и поставить под угрозу само понятие внутренней речи. Так что, пожалуй, самый удобный способ приблизиться к этому интригующему опыту — избежать соблазна уместить его в единую форму.Вместо этого относитесь к этому как к многогранному явлению, требующему совместного вклада различных дисциплин и подходов, включая, конечно, лингвистику.

Хосе Мануэль Игоа

Непрерывная внутренняя речь Сэмюэля Беккета | Эдинбургский международный книжный фестиваль

В письме к Алану Шнайдеру в 1957 году Сэмюэл Беккет писал: «Моя работа — это вопрос фундаментальных звуков (шутка не подразумевается), сделанных настолько полно, насколько это возможно, и я не беру на себя ответственности ни за что другое.Если люди хотят иметь головную боль среди обертонов, позвольте им. И дать свой собственный аспирин ».

Это лаконичное заявление послужило основой для множества критических прочтений, сосредоточенных на звуках слов и присутствии музыки в вымышленных мирах Беккета. Однако, несомненно, наиболее распространенным звуком в творчестве Беккета является звук таинственные голоса, гудящие, бормочущие или шепчущиеся в головах его персонажей. Если заимствовать повествовательную фигуру в «Неназуемом» (1953), повествовательная суть темных вселенных Беккета, кажется, «сплошь состоит из голосов; никакая другая метафора не подходит «.Возникает вопрос: в какой степени голоса в художественной литературе Беккета являются лишь метафорическим присутствием?

Свойства голосов Беккета (чуждый, автономный, без узнаваемого источника и с агрессивным или командным содержанием) резонируют с феноменологией слуховых вербальных галлюцинаций (слышание голосов при отсутствии внешних стимулов), а иногда даже совпадают с ними.

От психолога Луи Сасса и философа Жиля Делеза, которые впервые заговорили о «шизоидном голосе» в работе Беккета, до исследователей недавнего проекта Beckett and Brain Science, критики подчеркнули соответствие между искаженным восприятием персонажей Беккета и широкой гаммой психических расстройств.Тем не менее, эту патологическую структуру интерпретации можно, если не обратить вспять, по крайней мере, дополнить непатологическими подходами, основанными на современных когнитивных исследованиях.

Фактически, недавние исследования в области когнитивной науки и других областей показали, что слышать голоса чаще, чем мы думаем, в том числе среди людей без психиатрического диагноза. Беспокойный звук нашей внутренней речи — ключевой опыт этой общности.

Как напоминает нам голландский нейробиолог Бернард Дж. Баарс, «мы — болванный вид», и «желание поговорить с самим собой чрезвычайно непреодолимо».Можно ли интерпретировать голоса Беккета как вымышленное воспроизведение наших внутренних монологов — диалогов, которые мы постоянно ведем внутри себя? Внутреннюю речь трудно остановить или от нее избавиться, точно так же, как звук, описанный у Моллоя (1951): «[это] не звук, подобный другим звукам, который вы слушаете, когда захотите, и иногда можете заставить его замолчать, прочь или заткнув уши, нет, но это звук, который шуршит в вашей голове, вы не знаете, как и почему. Вы слышите его своей головой, а не ушами, вы не можете его остановить, но он останавливается сам, когда выберет.

Психологи и когнитивисты, как и Моллой, все еще пытаются понять роль и модальности внутренней речи. Несомненно то, что для большинства из нас, как говорит рассказчик «Неизвестного», это «звук, который никогда не перестанет звучать». стоп ». Таким образом, лучшее понимание внутренней речи может помочь пересмотреть патологические рамки, через которые в значительной степени интерпретировались голоса Беккета. В то же время вымышленное воспроизведение и исследование проникновения внутренних голосов Беккета может расширить поле исследований, указывая: например, при новых отношениях между внутренним диалогом, который мы поддерживаем во внутренней речи, и воображаемым созданием / восприятием литературных персонажей, или даже при тесном переплетении внутренней речи и повествовательной конструкции нашего чувства самости.

Взять, к примеру, такие работы, как Ohio Impromptu (1981). В этой поздней театральной пьесе одинаковые читатель и слушатель. Читатель рассказывает слушателю историю его жизни. Если мы посмотрим на эту работу через призму нового исследования внутренней речи, она покажется мастерским воспроизведением одновременного повествования и восприятия деятельности, происходящей в нашей внутренней жизни. Это внутреннее отношение, в котором мы говорим о себе, в значительной степени зависит от нашей способности использовать наш внутренний голос, чтобы позволить проявиться множеству творческих перспектив, как мы это делаем, когда мы молча озвучиваем персонажей при чтении литературы.

Если внутренняя речь является сырьем для галлюцинаторных явлений, она также находится в центре нашего воображаемого двигателя, поддерживая нашу простую потребность в, как изображает одноименный текст Беккета, интимной компании (1980) в недоступной темноте нашего мира. субъективность.

Марко Бернини — научный сотрудник проекта «Слышать голос». Проект «Слышать голос» проводит опрос в сотрудничестве с Эдинбургским международным книжным фестивалем, чтобы изучить способы, которыми читатели представляют, слышат или даже взаимодействуют с голосами персонажей рассказов.Чтобы принять участие, нажмите здесь.

Примеры внутреннего монолога: Скрытые жизни персонажей

Внутренний или внутренний монолог — полезный литературный прием. Диалог раскрывает взаимоотношения персонажей, их совпадающие или конкурирующие цели. Внутренний монолог вызывает у читателей больше личных переживаний и дилемм. Узнайте больше о том, как эффективно использовать внутренний монолог:

Во-первых, что такое «внутренний монолог»?

«Монолог» буквально означает «говорить в одиночестве», если вернуться к корням этого слова.

В пьесе, особенно в Шекспире, монолог (например, когда злодей Яго в Отелло выражает свои злые планы) часто используется для раскрытия тайных мыслей или намерений персонажа.

В прозе внутренний монолог обычно раскрывает личные впечатления, желания, разочарования или дилеммы персонажа.

Как и почему вы можете использовать внутренний монолог?

Как использовать внутренний монолог в рассказах:

1. Используйте внутренний монолог, чтобы выявить невысказанные мысли
2. Опишите других с определенной точки зрения
3. Показать личные дилеммы
4. Выявить самовосприятие и менталитет
5. Показать личные ассоциации

Давайте рассмотрим эти идеи по написанию внутреннего монолога дальше:

1.Используйте внутренний монолог, чтобы раскрыть невысказанные мысли

Часто главный герой-рассказчик просто заявляет, что он чувствует в повествовании.

Например: «Я испугался, когда подошел к заброшенному зданию».

Или, если вы используете ограниченную точку зрения от третьего лица: «Луиза испугалась, когда подошла к зданию».

Эти предложения прекрасны. Тем не менее, вы также можете создать непосредственность, заставляя реальные мысли персонажей вторгаться в сцену.

Вот пример из Cloud Atlas Дэвида Митчелла.Персонаж Луиза Рей, журналист-расследователь, узнала об опасном прикрытии, связанном с окружающей средой. Ее босс ругает ее за то, что она пропустила встречу:

Грелш смотрит на нее.

«У меня есть зацепка, Дом».
«У тебя есть зацепка».
Я не могу тебя бить, я не могу тебя обмануть, я могу только зацепить твое любопытство. «Я позвонил в участок, где рассматривалось дело Сиксмита».

Дэвид Митчелл, Cloud Atlas (2004).

Внутренний монолог показывает:

• Власть Грелша над Луизой как своим сотрудником — это показывает понимание Луизой баланса сил в этом разговоре
• Способность Луизы рассказывать истории, чтобы выбраться из неприятностей

Внутренний монолог здесь, раскрывая невысказанные мысли Луизы в середине -разговор, добавляет к ее персонажу, а также иллюстрирует ее отношения с ее боссом.

2: Опишите других с определенной точки зрения

Когда ваш главный герой — рассказчик от первого лица в вашей истории, он может описывать других персонажей просто в повествовании.

Например, ваш персонаж может увидеть хилого на вид мужчину и рассказать: «Он выглядел так, будто ему осталось жить неделя».

В ограниченном виде от третьего лица небольшой внутренний монолог может быть полезным фильтрующим средством, позволяющим проникнуть в личное сознание персонажа и описать его впечатления.

Возьмите этот пример, также из Cloud Atlas :

Двери лифта закрываются, когда Луиза Рей доходит до них, но невидимый обитатель прижимает их своей тростью. «Спасибо», — говорит Луиза старику. «Рад, что эпоха рыцарства не умерла полностью».
Он серьезно кивает в знак признательности.
Черт, , думает Луиза, Похоже, ему дали неделю жить.

Почему эффективен этот внутренний монолог?

Во-первых, это дает нам четкое представление о голосе Луизы (ее использование проклятого слова «ад», указывающее на ее личность «крутого печенья»).Во-вторых, он лаконично раскрывает ключевую деталь внешности другого персонажа.

Используйте курсив, подобный этому, чтобы глубже проникнуть в сознание персонажа. Выявите свои впечатления, вопросы и ассоциации в данный момент.

3: Показать частные дилеммы

Внутренний монолог полезен для демонстрации личных дилемм персонажей, их внутренних конфликтов.

Достоевский Преступление и наказание полон хороших примеров. На протяжении всего романа мы становимся свидетелями тревожного, параноидального состояния души Раскольникова.

В этой сцене Раскольников собирается сбежать после убийства ростовщика в начале романа.

Обратите внимание, что хотя отрывок от третьего лица, формулировка, улавливающая мимолетные впечатления, создает ощущение, будто мы находимся в уме Родиона:

Но в то же мгновение несколько человек, громко и быстро заговорив, начали шумно подниматься по лестнице […]
В отчаянии он пошел прямо им навстречу, чувствуя: «Будь то, что должно!» Если они остановят его — все потеряно; если пропустят — тоже все потеряно; они будут помнить его […] они были всего лишь бегством от него — и внезапным избавлением! В нескольких шагах от него, справа, была пустая квартира с распахнутой дверью, квартира на втором этаже, где работали маляры и которую, как будто для его пользы, они только что покинули.

Федор Достоевский, Преступление и г Наказание (1866).

Внутренний монолог показывает, как персонаж взвешивает разные исходы — встречать людей на лестнице или нет. Это придает сцене напряжение и непосредственность (ощущение вовлеченности в действие).

Используйте внутренний монолог аналогично , чтобы показать ваших персонажей на важном перекрестке для принятия решений .

Профессиональный монтаж

Опытный глаз редактора поможет вам превратить черновики в отточенную прозу.

ВЫУЧИТЬ БОЛЬШЕ

4: Раскрыть самовосприятие и менталитет

Внутренний монолог в рассказе может быть использован для раскрытия разговора персонажа и его забот.

Например, в рассказе, где основной или второстепенной борьбой персонажа является принятие своего тела, может быть сцена, в которой он смотрит в зеркало:

Он повернулся и встал под углом, втягивая живот. God , как я добрался до этого ?

Или представьте персонажа, готовящегося к собеседованию:

Он приподнял подбородок и немного затянул узел на галстуке. Вот это у вас есть. Он подмигнул. Стой, точно им не подмигивай. Он скривился. Нет, похоже, ты проходишь собеседование, чтобы стать чьим-то чертовым телохранителем.

Эти строки передают, что персонаж нервничает по поводу интервью и застенчив.

5: Показать личные ассоциации

Используйте внутренний монолог, чтобы показать личные ассоциации людей.

Возьмем, к примеру, этот отрывок внутреннего монолога в романе Вульфа « К маяку :

».

Но что я сделал со своей жизнью? Подумала миссисРамзи заняла свое место во главе стола и посмотрела на все тарелки, образовавшие на нем белые круги. «Уильям, сядь рядом со мной», — сказала она. «Лили, — устало сказала она, — вон там». У них было это — Пол Рэйли и Минта Дойл — она, только это — бесконечно длинный стол, тарелки и ножи […] А пока она пассивно ждала, чтобы кто-нибудь ответь ей, чтобы что-то случилось. «Но это не так, — подумала она, разливая суп, — говорит тот.

Вирджиния Вульф, До маяка (1927).

Из внутреннего монолога Рамзи ясно, что у нее смешанные чувства по поводу семейной жизни. Внутренний монолог предполагает, что Рамзи связывает домашнюю жизнь с недостатком («она, только это — бесконечно длинный стол»).

Внутренний монолог эффективен, потому что через него мы понимаем желания и разочарования Рамзи.

Обратите внимание, как Вульф:

• Сочетает внутренний монолог с диалогом и описательными деталями. : Мы видим «белые круги», которые образуют пластины; люди, сидящие за столом
• Закрепляет внутренний монолог в трехмерном действии : Мы читаем мысли Рамзи, когда она занимает свое место во главе стола и обслуживает всех.

Написание интересного внутреннего монолога поможет придать персонажам глубину и интригу. Когда вы станете участником программы Now Novel, получите «Как писать настоящих персонажей: создание персонажей своей истории», где вы найдете упражнения по написанию персонажей, советы и контрольные списки, а также эксклюзивный видеоконтент.