Сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон погиб, освобождая Беларусь — Российская газета

Наступивший год — особенный для россиян и белорусов. 70 лет назад, летом 1944 года, Советская Белоруссия была освобождена от немецко-фашистских захватчиков. Фронт покатился дальше, к немецким границам, оставляя на полях жестоких сражений множество безымянных холмиков — могил советских солдат. Тайны многих из них до сих пор не разгаданы. Так, в одном из боев под Оршей в 1944 году был тяжело ранен единственный сын русского поэта Марины Цветаевой — Георгий Эфрон. Но по пути в госпиталь его следы бесследно теряются. Корреспонденты «СОЮЗа» решили пройти тропами исследователей этой трагической истории…

Отпрыск гения

Жора Эфрон прожил 19 лет и погиб смертью храбрых. «Мальчиков нужно баловать, — им, может быть, на войну придется», — пророчествовала Марина Цветаева, едва сыну исполнился… месяц.

Георгий Эфрон-младший родился в 1925 году в эмиграции, и отпрыска гения ждала короткая и очень драматичная судьба. Появился на свет в Чехии, детство и юность провел во Франции. В 14 лет впервые попал на свою историческую родину, в Москву. Потом была Елабуга, эвакуация в Ташкент, возращение в Москву и мобилизация на Белорусский фронт…

«…Я абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны, и успех придет обязательно; я верю в свою судьбу…» — напишет Георгий своей сестре Ариадне 17 июня 1944 года — за месяц до гибели.

Нет, не вынесла.

Сегодня в Браславском районе Беларуси на погосте между двумя деревеньками — Друйкой и Струневщиной, что неподалеку от латвийской границы, — за скромной металлической оградкой одиноко стоит черный мраморный обелиск с солдатской звездой и надписью: «Эфрон Георгий Сергеевич, погиб в июле 1944 г.». Могила ухожена — за ней присматривают школьники из соседнего села Чернево. Но исследователей до сих пор мучит вопрос: действительно ли под могильной плитой покоятся останки сына великого русского поэта?

«Мой сын не в меня…»

Эти слова у Марины Ивановны вырвались в письме к одной из своих подруг: «Мой сын ведет себя в моем чреве исключительно тихо, из чего заключаю, что опять не в меня!»

Цветаева, а за ней и все домашние стали называть мальчика Мур. Мать отслеживала едва ли не каждый день его жизни. О своем трехлетнем Гоше она пишет: «Удивительно взрослая речь, чудно владеет словом. Мужественен, любит говорить не как дети…» В восемь: «Очень зрел. Очень критичен…»

В шесть лет Мур уже читает и пишет. Французским владеет так же хорошо, как и русским. Учит немецкий. Мечтает посвятить жизнь, как он выразился, «пропагандированию» французской культуры в России и русской — во Франции.

Накануне войны репрессируют его отца, Сергея Эфрона, и сестру Ариадну. Отца расстреляют. Они с матерью остаются одни. Эвакуация в Елабугу. В августе 1941-го — самоубийство матери.

В архиве Елабужского ЗАГСа сохранился документ — письменная просьба пятнадцатилетнего Георгия. Юноша просит разрешить «похороны матери, Цветаевой Марины Ивановны, умершей тридцать первого августа 1941 года в результате асфиксии (суицид)».

Он страшно тоскует. В его дневнике от 19 сентября 1941 года есть такая запись: «Льет дождь. Думаю купить сапоги. Грязь страшная. Страшно все надоело. Что сейчас бы делал с мамой?.. Она совершенно правильно поступила, дальше было бы позорное существование…» Эфрон-младший будет смертельно ранен ровно через три года.

Из Москвы в Москву через Ташкент

Спустя пару месяцев Георгий из Елабуги возвращается в Москву. Его не прописывают. Не помог даже писатель Илья Эренбург, который в ответ на просьбу помочь, «успокаивает»: тебя отправят в Среднюю Азию. И, хотя подростка все же потом прописывают у тетки Анастасии, совсем скоро его вместе с тысячами других москвичей отправляют в Ташкент.

Как жил, он фиксирует в дневнике и письмах: «Добился пропуска в столовую Литфонда, теперь я включен на «спецснабжение»… Дали мыло и две пары носков, 1,5 литра хлопкового масла и еще обещают — и ни черта за это платить не приходится…» Он ходит в школу, знакомится с Ахматовой, которая, по его словам, «окружена неустанными заботами и почтением всех, особенно Алексея Толстого». Читает «Золя, Чехова и, конечно, любимого Малларме и компанию (Бодлер, Верлен, Валери, Готье)».

Окончив осенью 1943 года школу, Мур возвращается в Москву, где в ноябре поступает в Литературный институт.

А вскоре приходит повестка на фронт, ведь студентам Литинститута броня не полагается. Знакомые вспоминают: последний свой Новый год — 1944-й — Мур встречал в семье переводчиков Буровых, был весел, оживлен, много шутил…

На фронт он попадет не сразу: «26-го февраля меня призвали в армию, — пишет он весной 1944 года. — Три месяца пробыл в запасном полку под Москвой, причем ездил в Рязанскую область на лесозаготовки. В конце мая уехал с маршевой ротой на фронт, где и нахожусь сейчас. Боев еще не было; царит предгрозовое затишье в ожидании огромных сражений и битв…»

А вот запись спустя месяц: «Лишь здесь, на фронте, я увидел каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей. Около нас живут разведчики, и они-то все, как на подбор, — получают особое питание и особые льготы, но зато и профессия их опасная — доставлять «языков». Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой…»

«Атмосфера, вообще говоря, грозовая, — пишет он в одном из последних писем, — чувствуется, что стоишь на пороге крупных сражений. Если мне доведется участвовать в наших ударах, то я пойду автоматчиком: я числюсь в автоматном отделении и ношу автомат. Роль автоматчиков почетна и несложна: они просто-напросто идут впереди и палят во врага из своего оружия на ближнем расстоянии… Я совершенно спокойно смотрю на перспективу идти в атаку с автоматом, хотя мне никогда до сих пор не приходилось иметь дела ни с автоматами, ни с атаками… Все чувствуют, что вот-вот «начнется…»

Видимо, в одной из первых своих атак где-то между Оршей и Витебском Мур и поймал фашистскую пулю. Далее никаких сведений о нем нет, он просто исчез. Вроде бы его после ранения отправили в медсанбат, но он туда так и не прибыл…

В списках не значится

Сестра Ариадна Эфрон и тетя Анастасия Цветаева примутся за поиски Мура. Отправят десятки запросов в Наркомат обороны. Им сообщат, что Эфрон не числится ни в списках раненых, ни в списках убитых, ни в списках пропавших без вести.

В 70-е годы прошлого века судьбой Георгия заинтересуется военный журналист полковник Станислав Грибанов. После продолжительных поисков в военных архивах ему удается установить,что 27 мая 1944 года Георгий Эфрон был зачислен в состав 7-й стрелковой роты 3-го стрелкового батальона 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии. В книге учета Грибанов обнаружит запись: «Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению 7.7.1944 г.» И все…

Тогда Грибанов начнет поиски людей, ходивших с Муром в атаки. И находит. Их отзыв о погибшем юноше был таков: «В бою Георгий был бесстрашен…» Но как и при каких обстоятельствах он погиб — не знал никто. Мясорубка войны уничтожила все следы.

Из белорусской деревни Друйки Грибанов однажды получает письмо, что на территории сельсовета была Могила Неизвестного Солдата, погибшего 7 июля 1944 года, и, возможно, именно в ней похоронен сын Цветаевой.

Свое расследование полковник опубликовал в журнале «Неман» в 1975 году. Он писал: «Деревня Друйка… Это ведь там в последнюю атаку поднялся Георгий! Умер солдат от ран, поставили ему санитары временный фанерный треугольник со звездой, и ушел полк на запад… А могилу люди сохранили…»

Однако Грибанов считает нужным добавить: «Может статься, что и не Георгий в ней — другой солдат».

Спустя три года после публикации автор получил письмо из Браславского военкомата: «Уважаемый товарищ Грибанов, — писал военком, — по Вашей просьбе высылаю фотографии памятника, установленного на месте захоронения советских воинов и в их числе Г. Эфрона. Имена остальных воинов нам неизвестны».

Одна из многочисленных версий обстоятельств гибели Эфрона принадлежит директору Браславского музея Александру Пантелейко. В своей книге «Память. Браславский район» Пантелейко высказал предположение: «Во время сбора материала для книги мне удалось глубже проникнуть в обстоятельства последних военных дней Георгия Эфрона. Обоз с ранеными могли разбомбить в пути и т.д. На основании архивных документов было установлено, что в 437-м полку восемь человек пропали без вести… Может, Эфрон в числе этих восьми?..»

Мур (сын Георгий Сергеевич Эфрон). Цветаева без глянца

Мур

(сын Георгий Сергеевич Эфрон)

Александра Захаровна Туржанская (?-1974), актриса, жена кинорежиссера Н. Туржанского. В записи В. Лосской:

Было подозрение, что Мур не сын Сергея Яковлевича, а сын К. Б. … А Сергей Яковлевич к нам подошел и сказал: «Правда, он на меня похож?» Потом был разговор с Мариной. Она при мне сказала: «Говорят, что это сын К.Б. Но этого не может быть. Я по датам рассчитала, что это неверно» [5; 100]

Константин Болеславович Родзевич. В записи В. Лосской:

К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Да и было сильное желание не вмешиваться. «Думайте что хотите Мур — мой сын или не мой, мне все равно». Эта неопределенность меня устраивала. Мое поведение я конечно, порицаю: «Отойдите, это сложно для меня» — вот что я тогда думал. <…> Потом в Париж» мы встречались с Сережей. Но он не принимал ни какого участия в воспитании Мура. Когда я с Муром встречался, мы были дружественно настроены, и не больше. Я тогда принял наиболее легкое решение: Мур — сын Сергея Яковлевича. Я думаю, что со стороны Марины оставлять эту неясность было ошибкой. Но она так и не сказала мне правду. Я, конечно, жалею теперь, что отнесся к этому без должного интереса. <…> Сын мой Мур или нет, я не могу сказать, потому что я сам не знаю. В этом вопросе, пожалуй, Марина была не права. Она мне определенно так и не сказала [5; 100–101].

Григорий Исаакович Альтшуллер:

Она дала сыну имя Георгий, но всегда звала его «Муром», ласкательным именем, которое не имело никакого отношения ни к кому из членов ее семьи. Она писала 10 мая 1925 года другу: «Борис — Георгий — Барсик — мур. Все вело к Муру. Во-первых, в родстве с моим именем, во-вторых — Kater Murr — Германия, в-третьих, само, вне символики, как утро в комнату. Словом — Мур». Далее в том же письме она добавляет: «Не пытайтесь достать иконку для Мура. (Кстати, что должно быть на такой иконке? Очевидно — кот? Или старший в роде — тигр?» Kater Murr — это знаменитый незавершенный роман Э. Т. Гофмана, созданный в 1819–1821 гг., полное название произведения — Житейские воззрения кота Мурра с присовокуплением макулатурных листов с биографией капельмейстера Иоганнеса Крейслера. Мурр — это ученый кот, который записывает свои воспоминания на оборотной стороне листов с автобиографией его хозяина [3; 61–62].

Вера Леонидовна Андреева:

Рядом (на пляже в Понтайяке, в 1927 г. — Сост), поджав по-турецки ноги, сидел шестилетний[33], страшно толстый сын Марины Цветаевой — Мур. Стыдно сказать, но я, тогда семнадцатилетняя большая девушка, робела перед этим ребенком. Впрочем, Мур только по возрасту был ребенком — мне он казался чуть ли не стариком, — он спокойно и уверенно вмешивался в разговор взрослых, употребляя совершенно кстати и всегда правильно умные иностранные слова: «рентабельно», «я констатировал», «декаденты». Мне он напоминал одного из императоров времени упадка Римской империи — кажется, Каракаллу. У него было жирное, надменно-равнодушное лицо, золотые кудри падали на высокий лоб, прекрасного ясно-голубого цвета глаза спокойно и не по-детски мудро глядели на окружающих, Марина Ивановна страстно обожала сына [1;365–366].

Марина Ивановна Цветаева. Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, Медон, 12 сентября 1929 г.:

Мур (Георгий) — «маленький великан», «Муссолини»[34], «философ», «Зигфрид», «lе petit ph?nom?ne», «Napol?on ? Ste H?l?ne», «mon doux J?sus de petit Roi de Rome»[35] — все это отзывы встречных и поперечных — русских и французов — а по мне просто Мур, которому таким и быть должно. 4¹/₂ года, рост 8-летнего, вес 33 кило (я — 52), вещи покупаю на 12-летнего (NB! француза) — серьезность в беседе, необычайная живость в движениях, любовь 1) к зверям (все добрые, если накормить) 2) к машинам (увы, увы! ненавижу) 3) к домашним. Родился 1-го февраля 1925 г., в полдень, в воскресенье. Sonntagskind[36].

Я еще в Москве, в 1920 г. о нем писала:

Все женщины тебе целуют руки

И забывают сыновей.

Весь — как струна!

Славянской скуки

Ни тени — в красоте твоей!

Буйно и крупно-кудряв, белокур, синеглаз [9; 315].

Александр Александрович Туринцев. В записи В. Лосской:

Это был какой-то херувимчик, круглый, красивый, с золотыми кудрями. Самоуверенный. <…> У него были необыкновенные глаза, но что-то искусственное. <…> Как и на Але, на нем был отпечаток Марины [5; 143].

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, Ване, 28 декабря 1935 г.:

…Мур живет разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом — отца… <…> Очень серьезен. Ум — острый, но трезвый: римский. Любит и волшебное, но — как гость.

По типу — деятель, а не созерцатель, хотя для деятеля — уже и сейчас умен. Читает и рисует — неподвижно — часами, с тем самым умным чешским лбом. На лоб — вся надежда.

Менее всего развит — душевно: не знает тоски, совсем не понимает.

Лоб — сердце — и потом уже — душа: «нормальная» душа десятилетнего ребенка, т. е. — зачаток. (К сердцу — отношу любовь к родителям, жалость к животным, все элементарное. — К душе — все беспричинное болевое.)

Художественен. Отмечает красивое — в природе и везде. Но — не пронзен. (Пронзен = душа. Ибо душа = боль + всё другое.)

Меня любит как свою вещь. И уже — понемножку — начинает ценить… [8; 430]

Вера Александровна Трэйл (урожд. Гучкова, в первом браке Сувчинская; 1906–1987), знакомая семьи Эфрон. В записи В. Лосской:

Я этого мальчика знала до 12 лет, и я никогда не видела, чтобы он улыбнулся. В нем было что-то странное. Но про ребенка, который до 12 лет никогда не улыбался, нельзя сказать, что у него было счастливое детство! А Марина его совершенно обожала [5; 143].

Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки:

1938. Вокруг — грозные моря неуюта — мирового и всяческого, мы с Муром — островок, а м. б. те легкомысленные путешественники, разложившие костер на спине анаконды. Весь мой уют и моя securite[37] — Мур: его здравый смысл, неизбывные и навязчивые желания, общая веселость, решение (всей природы) радоваться вопреки всему, жизнь текущим днем и часом — мигом! — довлеет дневи злоба его, — его (тьфу, тьфу, не сглазить!) неизбывный аппетит, сила его притяжений и отвращений, проще — (и опять: тьфу, тьфу, не сглазить!) его неизбывная жизненная сила [10; 554].

Мария Иосифовна Белкина:

Он был высокий, плотный, блондин, глаза серые, черты лица правильные, тонкие. Он был красив, в нем чувствовалась польская или немецкая кровь, которая текла и в Марине Ивановне. Держался он несколько высокомерно, и выражение лица его казалось надменным. Ему можно было дать лет двадцать или года двадцать два, а на самом деле он родился 1 февраля 1925 года — значит, в июле сорокового ему было пятнадцать лет и пять месяцев!..

Он был в тщательно отутюженном костюме, при галстуке (это несмотря на жару), и носки были подобраны под цвет галстука [4; 39].

Ольга Петровна Юркевич (р. 1927), педагог, дочь П. И. Юркевича:

Был он крупный, с развитым торсом. На первый взгляд его можно было принять за спортсмена. Особенно выделялись ширина плеч, царственно поставленная голова с широким, просторным лбом.

Ни тени приязни не было у него на лице. Смотрел он выше голов людей. С порога небольшими серыми глазами в частой щеточке ресниц осмотрел он комнату. Сухо, не глядя, поклонился общим поклоном и замер. За весь вечер не произнес ни слова.

Сидел он среди занятых разговором людей весьма отчужденно. Его крупная, безукоризненно одетая в серый тон фигура какого не вязалась с обыденностью обстановки. <…>

За столом, сидя рядом с Муром, я имела возможность его рассмотреть, вернее, не его, а его руку, которую он, я думаю, не без умысла, картинно выложил на рукав пиджака. Многократно вспоминая ее совершенную форму, я могу только сказать, что нечто подобное я видела в скульптурах древнегреческих ваятелей. Мне всегда хочется сравнить эти руки с руками Афродиты. Крупные, белоснежные, с великолепным сводом и тонкими аристократическими суставами. Эти руки не могли ничего крепко взять, они могли только прикоснуться [4; 108, 110].

Мария Иосифовна Белкина:

Он мог легко вступать в разговор на равных со взрослыми, с безапелляционностью своего не мнимого, вернее, не зримого, возраста, а подлинного пятнадцатилетия. Он даже Марину Ивановну мог оборвать: «Вы ерунду говорите, Марина Ивановна!» И Марина Ивановна, встрепенувшись как-то по-птичьи, на минуту замолкала, удивленная, растерянная, и потом, взяв себя в руки, продолжала, будто ничего не произошло, или очень мягко и настойчиво пыталась доказать ему свою правоту. Он всегда называл ее в глаза — Марина Ивановна и за глаза говорил: «Марина Ивановна сказала, Марина Ивановна просила передать!» Многих это шокировало, но мне казалось, что мать, мама как-то не подходит к ней, Марина Ивановна — было уместнее [4; 39–40].

Ариадна Сергеевна Эфрон. В записи В. Лосской:

Мур был одаренный, незаурядный мальчик. Он мог писать о литературе. У него был критический и аналитический ум. Он отлично знал французскую литературу и язык и был до некоторой степени маминым повторением (в мужском варианте) <…> Всю жизнь он был довольно печальным мальчиком, но верил в будущее. Был прост и искренен, так же, как мама. Мама ведь была искренняя и открытая, и он не лукавил и не был дипломатом. То, что он делал плохого, он всегда рассказывал, ему так нужно было, потому что правда была в его душе [5; 138].

Людмила Васильевна Веприцкая (1902–1988), детская писательница, драматург:

Прекрасно знал литературу. Тагер, однажды погуляв с ним по лесу и поговорив о литературе, пришел и сказал: «Я не встречал в таком возрасте такого знания литературы». Однако с математикой у Мура было плохо, и Марина Ивановна нанимала ему репетитора [4:94].

Татьяна Николаевна Кванина:

Мне нравилось, что Мур был учтив: когда я приходила, он никогда не садился, прежде чем не сяду я.

Если при разговоре с ним я вставала и подходила к нему, он неизменно вставал [1; 474].

Георгий Сергеевич Эфрон (Мур) (1925–1944), сын М. И. Цветаевой. Из дневника:

25/III-41. Мамаша в последнее время подружилась с какой-то служащей из Группкома Гослита Ниной Герасимовной и часто к ней ходит. В четверг она где-то будет читать свои стихи, и там будет много народа. Где-то в мастерской какой-то скульпторши. Мать всячески приглашает меня и к Нине Герасимовне, и на чтение и говорит, что ее знакомые к моим услугам, но я полагаю, что я просто не могу ходить в гости как «сын Марины Ивановны» — что мое положение среди ее знакомых неравноправно. Я считаю, что я буду вращаться только в такой среде, где я буду сам Георгий Сергеевич, а не «сын Марины Ивановны». Иными словами, я хочу, чтобы люди со мной знакомились непосредственно, а не как с «сыном Цветаевой» [19; 305].

Татьяна Николаевна Кванина:

Ему было, конечно, предельно трудно в этот период. Все новое: страна, уклад жизни, школа, товарищи. Все надо было узнавать вновь, надо было найти свое место. А тут еще переходный возраст: повышенная раздражительность, нетерпимость к советам (не дай Бог, приказаниям!), болезненное отстаивание своей самостоятельности и пр., и пр. <…>

Как-то Марина Ивановна хотела поправить кашне уходившему Муру (на улице было холодно). Мур вспыхнул, сердито дернулся, резко отвел руку Марины Ивановны и резко сказал: «Не троньте меня!» Но тут же посмотрел на мать, потом на меня, и такое горестное, несчастное лицо у него было, что хотелось броситься с утешением не к Марине Ивановне, а к нему, к Муру [1; 474–475].

Георгий Сергеевич Эфрон (Мур). Из дневника: 16/VII-41:

С некоторого времени ощущение, меня доминирующее, стало распад. Распад моральных ценностей, тесно связанный с распадом ценностей материального порядка. Процесс распада всех без исключения моральных ценностей начался у меня по-настоящему еще в детстве, когда я увидел семью в разладе, в ругани, без объединения. Семьи не было, был ничем не связанный коллектив. Распад семьи начался с разногласий между матерью и сестрой, — сестра переехала жить одна, а потом распад семьи усилился отъездом сестры в СССР. Распад семьи был не только в антагонизме — очень остром — матери и сестры, но и в антагонизме матери и отца. Распад был еще в том, что отец и мать оказывали на меня совершенно различные влияния, и вместо того, чтобы им подчиняться, я шел своей дорогой, пробиваясь сквозь педагогические разноголосицы и идеологический сумбур. Процесс распада продолжался пребыванием моим в католической школе Маяра в Кламаре. С учениками этой школы я ничем не был связан, и хотя меня никто не третировал, но законно давали ощущать, что я — не «свой», из-за того, что русский и вдобавок коммунистической окраски. Что за бред! Когда-то ходил в православную церковь, причащался, говел (хотя церковь не переносил). Потом пошло «евразийство» и типография rue de l’Union. Потом — коммунистическое влияние отца и его окружающих знакомых — конспираторов-«возвращенцев». При всем этом — общение со всеми слоями эмиграции… и обучение в католической школе! Естественно, никакой среды, где бы я мог свободно вращаться, не было. Эмигрантов я не любил, потому что говорили они о старом, были неряшливы и не хотели смотреть на факты в глаза, с «возвращенцами» не общался, потому что они вечно заняты были «делами». С французскими коммунистами я не общался, так как не был с ними связан ни работой, ни образом жизни. Школа же мне дала только крепкие суждения о женщинах, порнографические журналы, любовь к английскому табаку и красивым самопишущим ручкам — и всё. С одной стороны — гуманитарные воззрения семьи Лебедевых, с другой — поэтико-страдальческая струя влияний матери, с третьей — кошачьи концерты в доме, с четвертой — влияние возвращенческой конспирации и любовь к «случайным» людям, как бы ничего не значащим встречам и прогулкам, с пятой — влияние французских коммунистов и мечта о СССР как о чем-то особенно интересном и новом, поддерживаемая отцом, с шестой — влияние школы (католической) — влияние цинизма и примата денег. Все эти влияния я усваивал, критически перерабатывал каждое из них — и получался распад каждой положительной стороны каждого влияния в соответствии с действием другого влияния. Получалась какая-то фильтрация, непонятная и случайная. Все моральные — так называемые объективные — ценности летели к чорту. Понятие семьи — постепенно уходило. Религия — перестала существовать. Коммунизм был негласный и законспирированный. Выходила каша влияний. Создавалась довольно-таки эклектическая философски-идеологическая подкладка. Процесс распада продолжался скоропалительным бегством отца из Франции, префектурой полиции, отъездом из дому в отель и отказом от школы и каких-то товарищей, абсолютной неуверенностью в завтрашнем дне, далекой перспективой поездки в СССР и вместе с тем общением — вынужденно-матерьяльным — с эмигрантами. Распад усугублялся ничегонеделаньем, шляньем по кафэ, встречей с Лефортом, политическим положением, боязнью войны, письмами отца, передаваемыми секретно… какая каша, боже мой! Наконец отъезд в СССР. По правде сказать, отъезд в СССР имел для меня очень большой характер, большое значение. Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием. Я знал, что отец — в чести и т. д. И я поехал. Попал на дачу, где сейчас же начались раздоры между Львовыми и нами, дрязги из-за площади, шляния и встречи отца с таинственными людьми из НКВД, телефонные звонки отца из Болшева. Слова отца, что сейчас еще ничего не известно. Полная законспирированность отца, мать ни с кем не видится, я — один с Митькой. Неуверенность (отец говорил, что нужно ждать, «пока все выяснится» и т. д.). Тот же, обычный для меня, распад, неуверенность, зыбкость материальных условий, порождающая наплевательское отношение ко всему. Тот же распад, только усугубленный необычной обстановкой. Потом — аресты отца и Али, завершающие распад семьи окончательно. Все, к чему ты привык — скорее, начинаешь привыкать, — летит к чорту. Это и есть разложение и меня беспрестанно преследует. Саморождается космополитизм, деклассированность и эклектичность во взглядах. Стоило мне, например, в различных школах, где я был, привыкнуть к кому-нибудь, к чему-нибудь — нате: переезд — и все к чорту, и новый пейзаж, и привыкай, и благодари. Сменяются: Болшево, Москва, Голицыно, комнаты в Москве, школы, люди, понятия, влияния — и сумбур получается. Наконец — Покровский бульвар. Как будто прочность. Договор на 2 года. Хожу в школу, знакомлюсь, привыкаю. Но тут скандалы с соседями. Хорошо. Кончаю 8-й класс — причем ни с кем не сблизился (еще одно предположение-надежда летит к чорту: что найду «среду». Никакой среды не нашел, да и нет ее). Знакомлюсь с Валей, вижусь с Митькой. Тут — война! И всё опять к чорту. Начинаются переездные замыслы, поиски комнат. Опять полная неуверенность, доведенная до пределов паническим воображением матери. Идут самые неуверенные дни жизни, самые панические, самые страшные, самые глупые. Дежурства, «что завтра?» и т. д. Теперь, после этого всего, — Пески. Идиотское времяпрепровождение, идиотские люди, идиотские разговоры о самоварах, яичках и т. д. Патологическая глупость, интеллектуальная немощность, прикрываемая благодушием. Пески — для меня полнейший моральный декаданс. Почему я так часто говорю о распаде, разложении? Потому что все, с чем я имел дело, клонилось к упадку. Наладились отношения с Валей — уезжаю в Пески. И никакие письма не помешают нашим отношениям клониться к упадку, и я не буду удивлен, если эти отношения прекратятся вовсе. Все это я пишу не из какого-то там пессимизма — я вообще очень оптимистичен. Но чтобы показать факты. Пусть с меня не спрашивают доброты, хорошего настроения, благодушия, благодарности. Пусть меня оставят в покое. Я от себя не завишу и пока не буду зависеть, значить ничего не буду. Но я имею право на холодность с кем хочу. Пусть не попрекают меня моими флиртами, пусть оставят меня в покое. Я имею право на эгоизм, так как вся моя жизнь сложилась так, чтобы сделать из меня эгоиста и эгоцентрика [19; 451–454].

Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922), поэт, переводчик, товарищ Г. С. Эфрона:

Мать увозила меня в эвакуацию. На пароходе, несколько суток плывшем по Оке, Волге и Каме, была и Марина Цветаева. Это имя мне ничего не говорило. С ее сыном Муром, небрежно упоминавшем о мимолетных подробностях жизни в Париже, мы быстро сошлись. Поначалу он воспринимался как существо экзотическое. Он иногда с трудом цедил русские слова, еле удерживаясь от прононса. Красивый, сдержанный, глаза холодные, умные. Говорил негромко. Если бы он стал персонажем фильма или пьесы, лучше всего его мог бы сыграть Кторов.

Я читал некоторые воспоминания, связанные с Цветаевой, где Мур представлен не в самом лучшем свете. Он действительно казался рассудочным, воспринимавшим жизнь с позиции холодной безупречной логики. Но на самом деле он был не таким. В этом я убедился в самую страшную минуту его жизни, когда передо мной вдруг оказался дрожащий, растерянный, потрясенный, несчастный мальчик. Это было в первую ночь после самоубийства Цветаевой. Он пришел ко мне, просил, дрожа, разрешения переночевать. Лишь через несколько дней нашел в себе силы сказать: «Марина Ивановна поступила логично» [4; 211].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Продолжение на ЛитРес

дневники сына Цветаевой • Arzamas

31 июля 2015Литература

На сайте prozhito.org выложили первую часть дневников Георгия Эфрона, сына Марины Цветаевой, более известного под домашним именем Мур: 304 записи за 1940–1941 годы. Эфрону в 1940-м было 15 лет. 

Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, родился в Чехии, потом 13 лет провел в Париже. В Москву вместе с родителями он вернулся в 1939 году — его сестру Ариадну и отца практически сразу арестуют. Марина Цветаева покончит с собой в Елабуге, в доме, куда вместе с сыном была определена на постой. Георгий Эфрон погибнет в боях на Восточном фронте в 1944-м; ему было 19 лет.

Первые дневники Эфрона не сохранились — что-то изъяли вместе с бумагами сестры, Ариадны Эфрон, в день ее ареста. Еще одну дневниковую тетрадь, за 1942 год, у него украли в Ташкенте, а последний дневник, военный, очевидно, погиб вместе с хозяином. В РГАЛИ хранятся дневники за 1940–1941 годы, это почти 800 записей: увлеченный марксизмом юноша свободно переходит с французского на русский, а новости международной политики его явно интересуют больше, чем одноклассницы.

12 марта 1940 года

«За тонкой перегородкой глупые дочки глупой хозяйки ноют глупые романсы (боже, какая пошлятина!) и рассказывают сплетни, громко чавкая кофием. Чорт возьми! Есть дураки же на свете! Наши хозяева (хозяйка и ее две дочери) — настоящие мещане. Странно — люди живут в Советском Союзе — а советского в них ни йоты. Поют пошлятину. О марксизме не имеют ни малейшего представления. Да чорт с ними! Наплевать. Все-таки странно. Пытался с ними говорить о международном положении — ни черта не знают! Абсолютно ничего не знают. А дочери хозяйки газеты читают, в пионеротряде состоят. Младшая дочь учится на «плохо» по всем предметам. Здорово! Не понимает, этакая тварь, что по-настоящему — это вредительство! А еще поет оборонные песни. Эх, да что! Пытался ей объяснить — в ответ — ха! ха! ха! и — это не твое дело. Не переношу мещан — это самые вредоносные, тупые и консервативного духа люди. А они (дочери) все поют свои романсы. Как не могут понять, что это за колоссальная пошлятина! Пищат, да и только».

30 марта 1940 года

«Сегодня мать уехала в Москву. Теперь она каждый день ходит за едой в Дом отдыха. Унизительное положение! Что-то вроде нищенства — нужно сказать спасибо Литфонду. Сейчас читаю — вернее, перечитываю — замечательную книгу: Эрскин Колдуэлл, «Американские рассказы». Только что прочел книгу Паустовского «Колхида». Смех берет — если сравнить обе вещи. Сегодня утром написал картиночку маслом — ничего для начинающего. Послезавтра пойду в школу. Все».

9 мая 1941 года

«Примут ли завтра передачу денег для папы? Судили ли его уже? Я склонен думать, что да. А вот Эйснер тоже получил восемь лет. Это-то меня больше всего поразило, не знаю почему. Митя говорит, что он объясняет всю эту историю очень просто: все, кто арестован или сослан (папа, сестра, Нина Николаевна, Николай Андреевич, Миля, Павел Балтер, Алеша Эйснер, Павел Толстой), были как-то связаны с людьми из народного комиссариата внутренних дел, а народным комиссаром был Ежов. Когда Ежова сменил Берия, говорят, что его обличили как врага народа и всех, кто более или менее имели непосредственно с ним и комиссариатом дело, арестовали. Так как вся компания была связана с коммиссариатом только стороной, естественно, что их арестовали позднее остальных. Я же всю эту историю вовсе не объясняю — слишком много в ней фактов и торопливых выводов. А какие сволочи наши соседи. По правде говоря, я никогда не подозревал, что могут существовать такие люди — злые дураки, особенно жена. Я их ненавижу, потому что они ненавидят мать, которая этого не заслуживает. Ба! Что и говорить. Уже 9 часов. Надо сесть за зубрежку геометрии, а это наука трижды проклятая. Ну, ладно…» 

30 августа 1941 года (запись сделана за день до самоубийства Марины Цветаевой)

«Вчера к вечеру мать еще решила ехать назавтра в Чистополь. Но потом к ней пришли Н. П. Саконская и некая Ржановская, которые ей посоветовали не уезжать. Ржановская рассказала ей о том, что она слышала о возможности работы на огородном совхозе в 2 км отсюда — там платят 6 р. в день плюс хлеб, кажется. Мать ухватилась за эту перспективу, тем более что, по ее словам, комнаты в Чистополе можно найти только на окраинах, на отвратительных, грязных, далеких от центра улицах. Потом Ржановская и Саконская сказали, что „ils ne laisseront pas tomber“ мать, что они организуют среди писателей уроки французского языка и т.д. По правде сказать, я им ни капли не верю, как не вижу возможности работы в этом совхозе. Говорят, работа в совхозе продлится по ноябрь включительно. Как мне кажется, это должна быть очень грязная работа. Мать — как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь. Она пробует добиться от меня „решающего слова“, но я отказываюсь это „решающее слово“ произнести, потому что не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня. Когда мы уезжали из Москвы, я махнул рукой на все и предоставил полностью матери право veto и т.д. Пусть разбирается сама. Сейчас она пошла подробнее узнать об этом совхозе. Она хочет, чтобы я работал тоже в совхозе; тогда, если платят 6 р. в день, вместе мы будем зарабатывать 360 р. в месяц. Но я хочу схитрить. По правде сказать, грязная работа в совхозе — особенно под дождем, летом это еще ничего, — мне не улыбается. В случае если эта работа в совхозе наладится, я хочу убедить мать, чтобы я смог ходить в школу. Пусть ей будет трудно, но я считаю, что это невозможно — нет. Себе дороже. Предпочитаю учиться, чем копаться в земле с огурцами. Занятия начинаются послезавтра. Вообще-то говоря, все это — вилами на воде. Пусть мать поподробнее узнает об этом совхозе, и тогда примем меры. Какая бы ни была школа, но ходить в нее мне бы очень хотелось. Если это физически возможно, то что ж… В конце концов, мать поступила против меня, увезя меня из Москвы. Она трубит о своей любви ко мне, которая ее poussé на это. Пусть докажет на деле, насколько она понимает, что мне больше всего нужно. Во всех романах и историях, во всех автобиографиях родители из кожи вон лезли, чтобы обеспечить образование своих rejetons. Пусть мать и так делает. Остаемся здесь? Хорошо, но тогда я ухвачусь за школу. Сомневаюсь, чтобы там мне было плохо. Единственное, что меня смущает, — это физкультура. Какой я, к чорту, физкультурник? Дело в том, что число уроков физкультуры, вообще военной подготовки, сильно увеличено — для меня это плохо, в этом моя слабость. Но, по-моему, всегда смогу наболтать, что был болен и т.п. Возможно, что мой проект со школой провалится — впрочем, по чисто финансовым соображениям. Самые ужасные, самые худшие дни моей жизни я переживаю именно здесь, в этой глуши, куда меня затянула мамина глупость и несообразительность, безволие. Ну, что я могу сделать? В Москву вернуться сейчас мне физически невозможно. Я не хочу опуститься до того, чтобы приходить каждый день с работы грязнющим, продавшим мои цели и идеалы. Просто школа — все-таки чище, все-таки какая-то, хоть и мало-мальская, культура, все-таки — образование. Если это хоть немного возможно, то я буду ходить в школу. Если мы здесь остаемся, то мать должна поскорей прописаться. Все-таки неплохо было бы иметь 9 классов за плечами. Учебников у меня нет, тетрадей — тоже. Мать совершенно не знает, чего хотеть. Я, несмотря на „мрачные окраины“, склонен ехать в Чистополь, потому что там много народа, но я там не был, не могу судить, матери — видней. Нет, все-таки мне кажется, что, объективно рассуждая, мне прямая польза ухватиться за эту школу обеими руками и крепко держаться за нее. А вдруг с совхозом выгорит? Тогда я останусь с носом. Нужно было бы поскорее все это выяснить, а то если я буду учиться в школе, то нужно в эту школу пойти, узнать насчет платежа, купить учебники… Соколовский все еще не вернулся из Берсута. Держу пари, что он там устроится. Мое пребывание в Елабуге кажется мне нереальным, настоящим кошмаром. Главное — все время меняющиеся решения матери, это ужасно. И все-таки я надеюсь добиться школы. Стоит ли этого добиваться? По-моему, стоит».

См. также «Сергей Беляков. Парижский мальчик Георгий Эфрон между двумя нациями. Новый мир, №3, 2011».

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Архив

Мур, сын Марины — Педагоги. Учебники. Литература.

ГЕОРГИЙ ЭФРОН (1925-1944)

Сын Марины Цветаевой

Текст: Сергей Беляков

 

Сухая биографическая справка бывает примечательна. Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Родился 1 февраля 1925 года в Праге, почти четырнадцать лет провёл во Франции. В 1939 году приехал вместе с матерью в Советский Союз. Пережил арест сестры Ариадны, арест отца (о его гибели он так и не узнает), самоубийство матери, две эвакуации и, наконец, был призван в Красную армию. Погиб в июле 1944-го на 1-м Прибалтийском фронте во время знаменитой операции «Багратион».

А короткая жизнь была гораздо интереснее этой справки.

В истории литературы Георгий Эфрон остался под домашним именем Мур.

Уже внешность Мура изумляла окружающих. Высокий, крупного телосложения, в пятнадцать лет он казался по меньшей мере двадцатилетним. Манеры, привычки Мура выделяли его не меньше. Высокий, элегантно одетый, даже в московскую жару он носил костюм с галстуком. Для молодого человека тех лет — редкость. Москвичи тогда одевались скромно. Толстовки, простые рубахи, безрукавки, рабочие блузы, пролетарские кепки. Даже советская элита внешне мало отличалась от простых горожан. Роскошно одевались только некоторые актрисы МХАТа и Большого театра да жёны больших начальников, партийных, военных и хозяйственных. Зато их мужья носили полувоенные или военные френчи и гимнастёрки, ничего лишнего.

Когда Мур со своим другом Митькой (Дмитрием Сеземаном) болтали по-французски, читали стихи Верлена и Малларме, прохожие оглядывались — иностранцы! В предвоенной Москве иностранец был редким, экзотичным явлением, как попугай в заснеженном русском лесу. Не только случайные прохожие принимали Мура за иностранца. Это было едва ли не общее мнение. «Не наш», — выдохнет Мария Белкина, будущий биограф Цветаевой. «Парижским мальчиком» назовёт Мура Анна Ахматова. Одноклассники единодушно признают Георгия Эфрона «французом», хотя в его жилах не было ни капли французской крови.

Любопытно, что все столь же единодушно признавали его необыкновенное сходство с матерью. Отец в шутку сказал о Муре: «Марин Цветаев». «В комнату вошла молодая, розовощёкая, стройная Марина в брюках», — напишет о Муре всё та же Белкина, только вот настоящую Марину она парижанкой не считала: «Столько лет прожила за границей, в Париже — и ничего от Запада. Всё исконно русское и даже не городское, а скорее что-то степное, от земли…» — записала она в дневнике.

А Мур вовсе не хотел французом оставаться. Он приехал в Советскую Россию, чтобы стать советским человеком.

О своём новом отечестве Мур знал очень много. Марина Ивановна читала ему русские книги, Сергей Яковлевич водил на советские кинокартины. Родители внушали Муру, что во Франции он только эмигрант, что его родина в России. Товарищи по католическому колледжу считали Мура русским. Казалось бы, самой судьбой ему предназначено жить в Советском Союзе.

Жизнь в СССР не сразу разочаровала его. Даже советская бедность, бытовая неустроенность не слишком смущали Мура, ведь и во Франции семья Эфрон жила бедно. Одно время Цветаева подбирала на рынке овощи, упавшие с лотков. Правда, Мура удивили простые советские люди, квартирные хозяева, соседи по коммуналке: «Странно — люди живут в Советском Союзе — а советского в них ни йоты. Поют пошлятину. О марксизме не имеют ни малейшего представления», — записал он в дневнике.

Но вообще-то Мур редко обращал внимание на такие мелочи. Его занимали литература (французская и русская) и мировая политика. В Европе уже шла война. Мур добросовестно, день за днём, отслеживал события на Западном фронте, в Норвегии, на Балканах, в Эфиопии: «Вообще, больше всего меня интересует международное положение и мировая политика. Кто кого одолеет в Африке? Говорят, в недалёком будущем там начнётся сезон дождей».

Нечего и говорить, что такой странный, нестандартно мыслящий молодой человек был одинок. Мур во всех отношениях перерос сверстников. В их глазах он оставался парижанином, «мусье». Уже в Ташкенте, в школе для эвакуированных, его будут звать Печориным, но ведь и Печорин — человек одинокий. Впрочем, изгоем Мур тоже не был. Он учился в подмосковном Голицыне, затем в паре московских школ, наконец, в Ташкенте. Нигде его не унижали, не преследовали, клеймо «сын врага народа» (Сергея Эфрона арестовали в октябре 1939-го, расстреляли в августе 1941-го) счастливо миновало Мура.

В свою очередь, Мур старался стать «своим», советским и русским (эти понятия, по крайней мере первые два года пребывания в СССР, для него сливались), изо всех сил. Арест отца и сестры как будто не повлиял на его убеждения. До осени 1941-го он оставался убеждённым коммунистом (хотя не состоял даже в комсомоле). В дневнике Мур не устаёт писать одно и то же: надо жить настоящим, «жить советской действительностью». «Митька опять французит», — ругал Мур своего единственного друга, такого же русского парижанина, как сам Мур.

Георгий Эфрон настолько хотел стать советским, что и вкус свой, и взгляды пытался подчинить общепринятым. Неспортивный («руки как у девушки»), увиливавший от обязательной тогда для старшеклассников военной подготовки, Мур начинает ходить на футбол, потому что футбол любили, как ему казалось, все нормальные советские молодые люди. Эстет, ценитель Бодлера и Малларме хвалил «Как закалялась сталь». Хуже того, он даже поддержит критика Зелинского, когда тот разругает стихи Марины Ивановны за «формализм и декаденс». Мур поддакивает советскому критику: «Я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери — совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью».

Вообще с матерью он был суров. Она называла сына «Мур, Мурлыга». Сын называл её «Марина Ивановна». О Цветаевой он писал очень мало.

Помимо политики и литературы, Мура интересовали друзья и женщины. У него не было ни тех ни других. Митька долгое время казался Муру слишком парижским, слишком французским. «Марин Цветаев» хотел подружиться с настоящим советским человеком: «В Москве у меня совершенно нет друзей», «…это довольно ненормальное явление: 15-летний молодой человек Советской страны не имеет друзей!». Такие жалобы много раз повторяются в дневниках 1940—1941-го. Появлялись знакомые, товарищи, но не друзья.

О женщинах Мур знал больше, чем его одноклассники, по крайней мере в теории. Георгий сетовал, что Марина Ивановна недостаточно просветила его на сей счёт, но ведь в распоряжении молодого человека было сколько угодно сведений, от «Декамерона» до французских порнографических журналов, что свободно гуляли по рукам учеников католического колледжа Маяра в Кламаре, где Мур учился несколько лет. Московским девочкам нравился взрослый и элегантный Георгий Эфрон, а Георгий мечтал поскорее потерять свой fleur d’oranger (цветок апельсинового дерева, цветок невинности — разг. фр.). Но перевести теорию в практику не решался. Взрослые женщины были недоступны, сверстницы — малоинтересны. Мур оказался разборчив. К тому же его вкус сформировался в другой стране: «Во Франции за такой не волочились бы», — пишет он об однокласснице, за которой ему советовали поухаживать. Нет, Мур ценил себя высоко: «Для меня нужна девушка во сто раз красивей, и умнее, и очаровательнее».

Нашёл ли он такую? По крайней мере ему показалось, что нашёл. Имя Вали Предатько впервые упомянуто в дневнике Мура 17 мая 1941-го: «Вчера звонила эта девица. Я узнал её голос — я теперь знаю, кто она: это Валя Предатько <…>. Мы с ней пресимпатично разговаривали. Вообще, она мне нравится — она остроумна и в известной степени привлекательна».

Мур и Валя учились в одной школе, Мур в 8-м, Валя — в 9-м классе. За неуспеваемость её оставили на второй год, так что осенью 1941-го Мур и Валя стали бы одноклассниками. А пока, в мае — июне 1941-го, их роман счастливо развивался. Роман был по-советски целомудрен, пожалуй, что чересчур целомудрен: «Я даже её ни разу не взял под руку. И я с ней на «вы». Она тоже, кстати». Свой «цветочек» Мур так и не потерял, в «парижском мальчике» было слишком мало страсти и слишком много рассудочности. Впрочем, может быть, Вале и Муру просто помешала война? Во второй половине июня их роман был в разгаре. Несколько дней Мур вёл дневник только по-французски, что было признаком сильного душевного волнения. Через месяц Марина Ивановна увезёт Мура из Москвы. Он вернётся в столицу осенью 1941-го и встретит Валю, с которой пару месяцев лишь обменивался редкими письмами. Но интерес к ней Мура будет уже вполне меркантильным: «Завтра буду ей звонить. Она работает на хлебопекарном заводе; возможно, что это мне поможет в смысле получения хлеба». Впрочем, и в лучшие времена Валя платила за Мура, покупала ему билеты на футбол. Но чувства Вали к Муру не совсем угасли. Она будет уговаривать Мура не уезжать из Москвы (напрасно), будет посылать ему в Ташкент деньги, однако Мур отнесётся к ней холодно.

Зададим вечный вопрос: если бы не было войны, не было панического бегства в Елабугу, самоубийства Марины Цветаевой, не было страшных московских дней в октябре 1941-го, как мог сложиться их роман? Боюсь, что сложился бы точно так же. Мур как будто наткнулся на стеклянную стенку. Мур и Валя выросли в разных мирах. Для сына Марины Цветаевой Валя Предатько была слишком «простой», девушке не хватало европейской культуры, которую так ценил Мур. Шестнадцатилетний мальчик пытался «перевоспитать» семнадцатилетнюю москвичку, сделать её похожей на себя: «Уже поздно!» — говорила Валя. Умный, рационально мыслящий Мур должен был согласиться: «Попытки изваять из Вали образ, немного похожий на меня, обречены на неудачу, потому что противоестественны и неорганичны».

Лето — осень 1941-го положили конец иллюзиям Мура. Вынужденное знакомство с русской провинцией, с бедностью и неустроенностью жизни за пределами Москвы, гибель Марины Ивановны — всё это потрясло парижского мальчика, заставило совершенно переменить взгляды на жизнь, на окружающих, на собственное предназначение, наконец. Мур потерял розовые очки. Последней каплей стал октябрь 1941-го. Немцы замкнули окружение под Вязьмой. Несколько дней между Москвой и наступающим вермахтом практически не было советских войск. Паника в Москве, сгоревшие партбилеты, сожжённые собрания сочинений Ленина, Маркса и Энгельса: «День 16 октября был открытием, который показал, насколько советская власть держится на ниточке». Великая иллюзия кончилась. Отныне коммунисты станут для Мура просто «красными», Красную армию он будет называть иронично: «Red Army». А главное, у Мура пропадёт желание быть советским человеком. К СССР и ко всему советскому он начнёт относиться насмешливо, а то и враждебно. Забросит навсегда мечты об интеграции в советское общество, о советских друзьях. Любовь к Советской стране угаснет, как угасло и его увлечение Валей. Новой мечтой Мура станет возвращение в Париж. Теперь он станет жить воспоминаниями о прекрасной Франции. Часами Мур слушает французское радио, не только потому, что продолжает интересоваться мировой политикой, — ему просто приятно слышать французские голоса. Генерал де Голль в Алжире интересует его куда больше, чем битва на Курской дуге. В эвакуации, в голодном Ташкенте, Мур наконец-то находит своё призвание. Теперь он хочет посвятить жизнь пропаганде французской культуры в России и русской культуры во Франции. Лучшего занятия нельзя было и придумать для Георгия Эфрона: «Я русский по происхождению и француз по детству и образованию», — писал он. Мур начинает роман «Записки парижанина», задумывает «Историю современной французской литературы», литературы, которую он считал лучшей в мире. Мур поступает в Литературный институт на отделение переводчиков, но литературоведом и переводчиком он не стал. Литинститут не давал отсрочки от службы в армии. Мура ждал фронт, бои с немцами и безымянная могила у деревни Друйки, где русский парижанин, сын Марины Цветаевой принял последний бой.

 

Источник: chaskor.ru

 

Смерть не без причины // Jewish.Ru — Глобальный еврейский онлайн центр

Интеллигентного красавца Георгия Эфрона все считали высокомерным эгоистом. Его объявляли главным виновником самоубийства матери, Марины Цветаевой, и порицали за отсутствие патриотизма. Он же все свои недолгие 19 лет жизни отчаянно страдал: презирал мать, но постоянно вспоминал ее, не хотел воевать, но погиб, защищая Советский Союз.

Георгий Эфрон был третьим ребенком поэтессы Марины Цветаевой и литератора Сергея Эфрона. Он появился на свет 1 февраля 1925 года в Праге, куда Цветаева за три года до этого переехала со старшей дочерью Ариадной. Младшую, Ирину, мать потеряла еще в 1920-м – девочка умерла от голода в московском приюте. Вскоре после рождения мальчика семья в поисках лучшей жизни перебралась в Париж, однако вылезти из нищеты не получилось и здесь.

Первое время Цветаеву охотно печатали, но публикации постепенно сошли на нет, и семья жила в основном за счет «Комитета помощи Марине Цветаевой», основанного известными писателями, друзьями поэтессы. Храбрый в боях Сергей Эфрон оказался совершенно неприспособленным к обычной жизни. Он не хотел быть посредственностью в тени таланта жены, и несмотря на то, что идей у него всегда было много, довести начатое дело до конца никогда не получалось.

Цветаева словно чувствовала себя виноватой за то, что не уберегла Ирину, что родила Георгия в такое неспокойное время, что ее семья бедствует. Все эти эмоции, накопившиеся за последние годы, слились воедино и превратились в лавину материнской любви, которая обрушилась на Мура с первых дней его жизни. Мать постоянно писала о нем в дневниках, и любое проявление характера, жест или каприз мальчика могли стать поводом для очередной записи. Когда сыну не было еще и трех лет, Марина удивлялась, как он «чудно владеет словом», а когда исполнилось восемь, писала, что он «очень критичен и обладает острым, но трезвым умом».

Одаренность Георгия не была плодом воображения обожающей его матери – ребенок действительно начал говорить очень рано, а в шесть лет вовсю читал книги. Он был одновременно беззаботен и вдумчив, мог без умолку болтать об автомобилях и собирать для сестры букеты из листьев, но вместе с тем пытался самостоятельно переводить французские стихи и часто погружался в свои мысли. В 1935 году Марина и Сергей решили отдать сына в хорошую частную школу. Денег и так почти не было, и обучение влетало в копеечку, но Марина хотела, чтобы ее Мур получал только лучшее.

Тогда же, в середине 30-х, Сергей, который уже несколько лет активно сотрудничал с советскими спецслужбами, стал поднимать тему возвращения на родину. Марина, так и не сумевшая принять Октябрьскую революцию, говорила, что «той России больше нет», но дочь Ариадна приняла сторону отца и первой покинула Европу. Осенью 1937 года из Франции вынужден был бежать и Сергей – его обвинили в причастности к убийству бывшего агента советских спецслужб Игнатия Рейса. Цветаева осталась в Париже с 12-летним Муром.

После побега Сергея Эфрона от поэтессы отвернулась вся русская эмиграция, а допросы о деятельности ее мужа стали частью ежедневной реальности. В конце концов, мучимая плохими предчувствиями, Цветаева все-таки решила уехать вслед за дочерью и мужем, и летом 1939 года они с сыном ступили на российскую землю. Но и здесь семье не было покоя –вскоре после их приезда арестовали Ариадну, затем забрали Сергея, и в попытках все исправить Цветаева просто разрывалась на части. Она писала письма Берии с просьбой разобраться в деле мужа и дочери, ездила к ним на свидания и пыталась найти хоть какой-то заработок, чтобы вытянуть себя и сына. В это время Мур не знал, куда себя девать.

Уезжая в Россию, он думал, что отец – герой, смелый разведчик, и их ждет счастливая жизнь, но оказалось, что в СССР они с матерью снова превратились в бездомных и никому не нужных эмигрантов. Переезжая из одного подмосковного поселка в другой, Мур мечтал о нормальной жизни в столице, о новых знакомствах. Дневник, который он вел, заменял ему несуществующего друга. На его страницах юноша конспектировал мелкие события из жизни и размышлял над загадкой ареста сестры и отца. Отношения с матерью стали очень напряженными: Георгию не нравились ее «тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью» стихи, ее манера поведения, стиль речи. Он считал ее безнадежно устаревшей и неспособной подстроиться к наступившему времени.

Но кое-что все-таки приносило Муру радость – например, редкие встречи со старыми друзьями семьи, где можно было поболтать на французском и вкусно поесть (ему было только 15, растущий организм постоянно требовал еды). Юноша очень тосковал по общению, мечтал об отдельной комнате, о самостоятельности, и Марина Ивановна, видя его терзания, остро чувствовала свою вину. Георгий часто раздражался на мать. Если они шли по улице вместе, он старался держать дистанцию, а она, напротив, пыталась взять сына за руку, чем вызывала в нем еще больший гнев. К началу войны абсолютно все в жизни Мура потеряло ценность. Отца и сестру даже не думали выпускать, стихи матери не печатали, а сам он не вписывался ни в одно сообщество. Так и не ставший советским человеком, но уже переставший быть французом, Георгий не имел ни капли патриотизма, а московская интеллигенция казалась ему смешной – он видел в писательском круге лишь замаскированных под элиту обывателей.

Восьмого августа 1941 года мать и сын уехали в Елабугу. Видя, как Марина Ивановна усиленно ищет работу, Георгий тоже стал ходить по библиотекам и канцеляриям в поисках места для себя. Тогда в его дневнике появилась запись: «Мне жалко мать, но еще больше жалко себя самого». В Елабуге Мура раздражало все: сам город, их убогая комнатка в доме на улице Ворошилова, даже мальчишки, с которыми он общался. Впрочем, состояние Марины было еще хуже: 24 числа, отчаявшись найти работу, она взяла с собой шерсть для продажи и отправилась в Чистополь. «Настроение у нее – самоубийственное, – в тот день написал в дневнике Мур, – деньги тают, а работы нет». Его всегда раздражала неприспособленность матери к быту, поэтому, когда она вернулась, подавленная и поникшая, споры о дальнейшей их жизни возобновились. В конечном счете мать и сын решили переехать в Чистополь: сентябрь был уже близко, и Мура нужно было определять в школу. Запись о переезде появилась в дневнике Георгия 29 августа 1941 года, а через два дня хозяйка дома Анастасия Бредельщикова нашла Марину Цветаеву повешенной в сенях.

После смерти матери Мур все-таки приехал в Чистополь, обратился к поэту Николаю Асееву с просьбой о помощи, и тот устроил его в местный интернат. Не зная, с чего начать знакомство с новым воспитанником, который явно отличался от своих сверстников, старший педагог интерната Анна Стонова предложила Муру почитать ребятам стихи его матери. «Я их не знаю», – ледяным тоном ответил юноша. Позже Анна объясняла свою бестактность тем, что Георгий не создавал впечатления человека, несколько дней назад потерявшего мать. Он выглядел как самоуверенный красавец, внушал уважение, а вовсе не жалость.

Георгий провел в интернате меньше месяца, а затем по приглашению директора Литфонда вернулся в Москву. К тому моменту в столице творился полный бедлам – город находился на осадном положении. Мур искал поддержки и помощи у всех знакомых, но единственное, что ему советовали – уезжать поскорее. «Что со мною происходит? – в отчаянии писал он в дневнике 14 октября. – Каждое мое решение подвергается критике, и притом столь безжалостной, что немедленно превращается в решение диаметрально противоположное первому. Мое положение трагично из-за страшной внутренней опустошенности, которой я страдаю. Мысли о самоубийстве, о смерти как о самом достойном, лучшем выходе из проклятого “тупика”, о котором писала М. И.». Георгий Эфрон блуждал по полупустой Москве, растерянно глядя на людей, которые спешно покидали город в грузовиках, нагруженных домашним скарбом. Метро не работало. Сидя в пустых библиотеках, он зачитывался романами французских писателей, а затем до отвала объедался сладостями, купленными на вырученные от продажи вещей деньги. Конечно, Мур не знал, что в это же время по приговору тройки НКВД был расстрелян его отец – это случилось 16 октября 1941 года.

Новый этап в короткой, но полной событий жизни Георгия Эфрона начался 30 октября, когда он вместе с переводчиком Александром Кочетковым и его женой отправился в Ташкент. Жизнь в эвакуации оказалась для Мура невыносимой. На улице стояла ужасная жара, жилье было без каких-либо удобств, а перспектива пойти в армию, которой он всеми силами стремился избежать, вновь повисла над ним дамокловым мечом. Летом 1942 года Георгий получил угол в Доме писателей – крохотную комнатку без света, отопления и воды. В то время юноша подрабатывал художником – рисовал патриотические плакаты и карикатуры, писал лозунги – и дважды в неделю ходил в гости к Алексею Толстому. Несмотря на то, что Георгий, не без помощи знакомых писателей, добился права посещать их столовую, питание его было слишком скудным. В итоге оголодавший Мур украл и продал вещи хозяйки. Позже, когда та написала на него заявление в милицию, парень вынуждал московских родственников продавать вещи Цветаевой, чтобы вернуть все до копейки.

В те времена Ташкент был убежищем для многих известных людей, и Мур своим ироничным взглядом подмечал все нелепости жизни в писательской колонии. «Я нахожусь в постоянном и тесном общении с писательской средой, и уже успел познакомиться с ее нравами, специфическими особенностями, ужимками и гримасами. В будущем я смогу использовать этот богатейший материал», – писал Георгий. Сперва наладивший с Анной Ахматовой диалог, уже в середине 1942 года своенравный Мур рассорился с ней, и Анна открыто начала говорить, что считает Георгия виноватым в смерти матери. «Ахматова живет припеваючи, ее все холят, она окружена почитателями, официально опекается и пользуется всякими льготами, – писал Георгий своей сестре Але. – Подчас мне завидно – за маму. Она бы тоже могла быть в таком “ореоле людей”, жить в пуховиках и болтать о пустяках. Я говорю: могла бы. Но она этого не сделала, ибо никогда не была “богиней”, сфинксом, каким является Ахматова».

Георгий вернулся в Москву осенью 1943 года и почти сразу начал учебу в Литературном институте. Как вспоминал впоследствии писатель Анатолий Мошковский, Мур разительно отличался от остальных студентов, и не заметить его было невозможно. «26 ноября за столом неподалеку от меня появился новичок, и я узнал, что фамилия его Эфрон, зовут – Георгием. Он был тщательно причесан, на нем щегольски сидел синий пиджак с галстуком. Лицо у новичка было очень интеллигентное: высокий бледный лоб, орлиный нос и длинные узкие иронические губы. Во всем его облике чувствовалась порода – в четких чертах лица, в умных светло-серых глазах, в подбородке, даже в этой бледности».

Георгий был аристократом до мозга костей: свой скромный обед, состоящий из хлеба и вареной картошки, он всегда носил в чистом узелке, а остатки кожуры с холодных картофелин снимал с изяществом, которому могли бы позавидовать даже девушки. Мур мало общался с другими студентами, но с теми, кто попал в его окружение, был предельно откровенен. Своей подруге Норе Лапидус, которую он иногда провожал домой, Георгий даже рассказал, что считает себя отчасти виноватым в самоубийстве матери. По его словам, Марина Ивановна была очень эмоциональна и влюбчива, и он, будучи ребенком, не мог простить ей увлечений. Из-за ревности и обиды за отца он затаил в душе неприязнь, был черств и не оказывал сыновней поддержки, когда мать, одинокая и всеми покинутая, в этом нуждалась.

В конце февраля 1944 года Георгия призвали в армию. Как вспоминал Анатолий Мошковский, Мур «однажды забежал в институт в шинели, с зимней солдатской ушанкой под мышкой, обошел всех, пожал на прощание руки и ушел». Несмотря на то, что он никогда не был душой коллектива, многие сокурсники и педагоги выражали крайнюю обеспокоенность дальнейшей судьбой молодого человека. Спустя несколько месяцев в институт даже пришло письмо от Георгия, в котором он, явно полный надежд и оптимизма, изъявлял желание продолжить обучение, когда война закончится. Проникнувшись этим неожиданно добрым ироничным посланием, однокурсники написали коллективное письмо с байками о студенческой жизни и пожелали Эфрону поскорее вернуться. Увы, ответа они уже не получили.

Мур не был воином. Воспитанный на других ценностях и в другой стране, он не имел отчаянной храбрости и патриотизма, которые заставляют людей совершать героические поступки. Этот талантливый и образованный юноша должен был стать переводчиком или критиком, педагогом или писателем, но никак не солдатом. Зная характер сына, перед смертью Марина Ивановна оставила записку, в которой просила поэта Николая Асеева «не оставлять Мура, потому что он пропадет». Но Мура оставили, и он пропал –юноше было всего 19 лет, когда его смертельно ранили в бою под деревней Друйка 7 июля 1944-го. Лучше всего последние месяцы жизни юноши описывают его собственные слова, написанные задолго до трагичных событий: «Неумолимая машина рока добралась и до меня, и это не фатум произведений Чайковского – величавый, тревожный, ищущий и взывающий, – а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой».

Марина Цветаева и её сын Мур | ИСКУССТВО & КИНО

Творческие люди редко бывают «нормальными». Но в основном они отличаются пристрастием к крепким напиткам, к полигамности или запрещённым веществам. Марина Цветаева же выделялась совсем другим. Её любовь к младшему ребёнку по своей странности и нездоровости превзошла даже близкие отношения, которые были у поэтессы с женщиной.

Марина Цветаева (фото foma.ru)

Марина Цветаева (фото foma.ru)

Георгий Эфрон был единственным сыном Марины Цветаевой. Она родила его, когда ей было 33 года, а ранее уже воспитывала двух дочерей Ирину и Ариадну. Но девочки мало значили для матери. Именно сын стал для неё центром вселенной.

Когда Грише было несколько недель ему придумали прозвище Мур. С тех пор мальчика так и называли все домашние и близкие. Марина восхищалась всем, что делает сын. Спал ли он или бился в истерике — всё было прекрасно. Хотя окружающие находили мальчика страшненьким и даже непрятным.

Когда мальчику было 11 месяцев в гости в поэтессе пришла её давняя приятельница, чтобы посмотреть на любовь всей жизни Марины. Её воспоминания характеризуют вселенскую слепоту матери относительно своего ребёнка:

Пока я шла к колыбельке, а она стояла в углу, Марина всё причитала как мне должен понравится Мур. Я приготовилась умиляться и сюсюкать с крохой. Но когда мне открылось лицо Гриши я едва смогла сдержать гримасу отвращения. Это был ребёнок с огромной головой, коротенькими ручками и очень серьёзным выражением лица. На меня смотрел не младенец, а сорокалетний мужик. Его взгляд был холодным и отталкивающим. Казалось что он замышляет как бы похитрее меня уничтожить. Хотя этого, разумеется, быть не могло.

Кстати никто из окружения поэтессы не видел, чтобы Мур в детстве хоть раз улыбнулся.

Сын Марины Цветаевой (фото zoozel.ru)

Сын Марины Цветаевой (фото zoozel.ru)

А для матери это был самый лучший ребёнок во всём белом свете. Конечно, для каждой матери её дети самые самые. Но никто из женщин не будет требовать, чтобы перед её отпрыском преклонялись, как перед Богом. А вот Цветаева требовала.

Однажды, когда Муру было около 10 лет, семья отдыхала на Черном море. И Гриша бегал по песку кругами. Естественно при этом он мешал другим отдыхающим. Когда одна дама не выдержала и сделала мальчику замечание, что он загораживает ей солнце, Цветаева налетела на неё как бешеная фурия. Она кричала, что нельзя так разговаривать с самым светлым существом на Земле. И требовала, что бы женщина принесла свои извинения.

В этом поступке было всё отношение матери к сыну. И оно продолжалось не только в детстве, но и когда мальчик подрос. Её вторая дочь, Аля, заменяла матери и брату прислугу. И Марину это нисколько не смущало. Она считала, что в женщинах нет ничего святого, что они рождены быть грешницами и мученицами. А вот Гриша….

Цветаева таскала его за собой абсолютно везде, как собаку на привязи. Когда Мур начал противиться обществу матери, она жаловалась Але, что сын не хочет её видеть. Говорила «Он всегда идёт со мной так неохотно, как будто волк на привязи». А Аля в свою очередь думала, что скорее это не Гриша, а мать сама тащит его, как волка на верёвке.

Марина Цветаева с мужем, сыном Гришей и дочерью Алей (фото zoozel.ru)

Марина Цветаева с мужем, сыном Гришей и дочерью Алей (фото zoozel.ru)

Мать приносила в жертву сыну абсолютно всё, даже поэзию. Она так и говорила «Если я буду много работать, Мур будет страдать. Пусть уж лучше страдают стихи».

С таким воспитанием матери не удивительно, что мальчик рос, чувствуя себя центром мироздания. Он был высокомерен, груб и бессердечен. Грубил матери, срывался на неё по каждому пустяку. Но, ведь нельзя сказать, что в этом никто не виноват. Марина сама сделала таким мальчика.

Мур называл стихи матери пустыми, глупыми, бессмысленными и ничтожными. И как бы ей не было больно от этого, Цветаева во всём соглашалась с сыном. Раз её Гриша говорит, что поэзия плохая, значит так оно и есть. Когда поэтесса начала увядать, то сын не уставал подмечать, что она стала похожа на деревенскую старуху. А Цветаева млела от того, что он называл её «деревенской».

С началом войны мать совсем обезумела. Она хотела любым способом укрыть Мура от властей, чтобы его не забрали на фронт. А Гриша столь же сильно хотел вырваться из под её опеки. Ему была желанна война, лишь бы больше не быть рядом с матерью. Она душила его своей любовью и заботой. Когда у мура появилась девушка, то мать устроила ему настоящий допрос о ней. И он страдал в душе. Страдал ровно так же, как и сама Марина когда-то. Но она забыла, что такое юность и жажда независимости.

Русская поэтесса Марина Цветаева (kp.by)

Русская поэтесса Марина Цветаева (kp.by)

Существует слух, что у Цветаевой и Мура были близкие отношения. Но подтверждение этому нет в современной истории. С одной стороны это звучит мерзко и абсурдно. А с другой стороны…Цветаева явно любила сына нездоровой любовью.

Когда Марина в своём безумии вдруг осознала, что уже не нужна сыну. Что сама своими руками разрушила ту теплоту между ними, которая могла бы быть, ей стало невыносимо жить. В своей последней записке она сообщала:

Мурлыга…прости меня, сынок. Я больна и поправится уже нет возможности. То, что я вижу в зеркале — это уже не я. Скажи Альке и папе, что я любила их. Скажи им, что я зашла в тупик. Они поймут. И ты, надеюсь, тоже. Прощай.

Сын не пришёл посмотреть на тело, как не присутствовал и на прощании с матерью. Кто-то счёл это невиданной жестокостью, кто-то, напротив, считал что утрата матери так сильно повлияла на Георгия, что он просто не смог там быть.

Осенью 1943 года Георгий Эфрон ушёл добровольцем на фронт, откуда не вернулся. Сбылись самые отчаянные страхи Марины Цветаевой. А может быть наоборот, сбылась мечта скорее вновь увидеть своего золотого мальчика.

Читайте так же:

Ирина Макарова. С вершины счастья в бездну отчаяния

Евгения Урбанского погубило упрямство режиссёра

Роковая ошибка Алексея Баталова

ХОРОШЕГО ВАМ ДНЯ!

Книга Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты сына Марины Цветаевой | Эфрон Г.С. | ISBN 9785170972647

«Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение… — всё это бу-
дет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души», — пи сала
совсем юная Марина Цветаева. И словно исполняя этот завет, ее сын Георгий
Эфрон писал дневники, письма, составлял антологию любимых произведений.
А еще пробовал свои силы в различных литературных жанрах: стихах, прозе, сти-
лизациях, сказке. В настоящей книге эти опыты публикуются впервые.
Дневники его являются продолжением опубликованных в издании «Неиз-
вестность будущего», которые охватывали последний год жизни Марины Цве-
таевой. Теперь юноше предстоит одинокий путь и одинокая борьба за жизнь.
Попав в эвакуацию в Ташкент, он возобновляет учебу в школе, налаживает эпи-
столярную связь с сестрой Ариадной, находящейся в лагере, завязывает новые
знакомства. Всеми силами он стремится в Москву и осенью 1943 г. добирается
до нее, поступает учиться в Литературный институт, но в середине первого курса
его призывают в армию. И об этом последнем военном отрезке короткой жизни
Георгия Эфрона мы узнаем из его писем к тетке, Е.Я. Эфрон.

«Pishite, pishite bolshe! Zakrepljajte kazhdoe mgnovenie… — vsjo eto bu-
det telom vashej ostavlennoj v ogromnom mire bednoj, bednoj dushi», — pi sala
sovsem junaja Marina Tsvetaeva. I slovno ispolnjaja etot zavet, ee syn Georgij
Efron pisal dnevniki, pisma, sostavljal antologiju ljubimykh proizvedenij.
A esche proboval svoi sily v razlichnykh literaturnykh zhanrakh: stikhakh, proze, sti-
lizatsijakh, skazke. V nastojaschej knige eti opyty publikujutsja vpervye.
Dnevniki ego javljajutsja prodolzheniem opublikovannykh v izdanii «Neiz-
vestnost buduschego», kotorye okhvatyvali poslednij god zhizni Mariny Tsve-
taevoj. Teper junoshe predstoit odinokij put i odinokaja borba za zhizn.
Popav v evakuatsiju v Tashkent, on vozobnovljaet uchebu v shkole, nalazhivaet epi-
stoljarnuju svjaz s sestroj Ariadnoj, nakhodjaschejsja v lagere, zavjazyvaet novye
znakomstva. Vsemi silami on stremitsja v Moskvu i osenju 1943 g. dobiraetsja
do nee, postupaet uchitsja v Literaturnyj institut, no v seredine pervogo kursa
ego prizyvajut v armiju. I ob etom poslednem voennom otrezke korotkoj zhizni
Georgija Efrona my uznaem iz ego pisem k tetke, E.Ja. Efron.

Биография Марины Цветаевой | Русская поэзия

Цветаева Марина Ивановна (1892-1941) выросла в Москве. Ее отец был профессором изобразительных искусств, основавшим Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, а мать была пианисткой. Марина Цветаева была вундеркиндом и полиглоткой. В возрасте 6 лет, она начала писать стихи и брала уроки игры на фортепиано. В 16 лет она училась в Сорбонне в Париже и примерно в то же время начала писать стихи на французском и немецком языках.В 18 лет Цветаева издала свой первый сборник стихов — Вечерний альбом, — сборник конфессиональных стихов, посвященных предметам, ранее не обсуждавшимся в русской поэзии.

В 1912 году вышла замуж за Сергея Ефрона; у них родились две дочери, а позже — сын. Ефрон присоединился к Белой армии, и Цветаева была отделена от него во время Гражданской войны. Во время московского голода Цветаева была вынуждена отдать дочерей в государственный детский дом, где младшая Ирина умерла от голода в 1919 году.

Ее самая ранняя работа посвящена важности пола в построении идентичности, вызову женщины-поэтессы в обществе и защите права личности на самовыражение. Ее талант не был широко известен при ее жизни, однако в сборниках Mileposts (1921, 1922) она раскрыла свою способность умело надевать словесные маски. В ее небольшом собрании Разлука 1922) отмечены такие отличительные черты стиля Цветаевой, как полифония, дивная игра на чистом звуке, звукоподражание, парономазия.Между 1918 и 1920 годами она писала стихи, восхваляющие Белые армии и их борьбу с большевизмом. В эти годы были созданы стихи The Swans ’Demesne (1917-1921, опубликовано в 1957 году).

В 1922 году она эмигрировала с семьей в Берлин, затем в Прагу, а в 1925 году поселилась в Париже. В Париже семья жила в бедности. Сергей Эфрон работал на советскую тайную полицию, и хотя трудно установить, насколько Цветаева знала о политических сделках Эфрона, все же общепризнано, что она должна была знать более широкую картину.

Позже, в 1930-е годы, в своей зрелой прозе она сосредоточилась на притворщиках, бунтовщиках и самозванцах, будь то артистические или политические деятели, такие как Пугачев или Маяковский. В годы лишения и ссылки поэзия и общение с поэтами поддерживали Цветаеву. Она переписывалась с Райнером Марией Рильке и Борисом Пастернаком, а работу посвятила Анне Ахматовой.

В политически чувствительной атмосфере ее времени заявления Цветаевой об аполитичности и борьбе за личную свободу и толерантность постоянно неправильно понимались.В 1930-е гг. Эмигрантская община Парижа сторонилась ее. К сожалению, ее попытки бросить вызов идеологической ограниченности, будь то красный или белый, и ее нежелание идти на компромисс со своими идеалами и этической концепцией поэтической задачи, были восприняты как свидетельство ее противоречивой, ненадежной политики, а не как свидетельство ее этической защиты. ценности индивидуальности. С 1935 года Цветаева постоянно боролась с в основном негативной реакцией на ее работу в эмигрантских кругах.В отчаянии она в конце концов решила поддержать Эфрона, несмотря на его действия в качестве советского агента, и в конце концов даже последовала за ним в Россию. В 1939 году Цветаева вернулась в Советский Союз. Когда немецкая армия вторглась в СССР, Цветаева вместе с сыном была эвакуирована в Елабугу. На тот момент трое из ее ближайших родственников — сестра Асия, дочь Алия и ее муж Сергей Эфрон — уже были арестованы. Она повесилась 31 августа 1941 года.

Источники

Биша, Робин. Русские женщины, 1698–1917: Опыт и выражение, антология источников . Издательство Индианского университета. 2002.

Карлинский, Симон. Марина Цветаева: женщина, ее мир и ее поэзия . Издательство Кембриджского университета, 1985.

Швейцер, Виктория, Чендлер, Роберт. Цветаева . Перевод Х. Виллетс. Лондон: Харвилл, 1995.

.

Марина Цветаева | Фонд Поэзии

Русская поэтесса Марина Цветаева (также Марина Цветаева и Марина Цветаева) родилась в Москве.Ее отец был профессором и основателем Музея изящных искусств, а мать, умершая от туберкулеза, когда Марине было 14 лет, была пианисткой. В 18 лет Цветаева издала свой первый сборник стихов «Вечерний альбом ». При жизни писала стихи, стихотворные пьесы и прозаические произведения; она считается одним из самых известных поэтов России ХХ века.

Жизнь Цветаевой совпала с бурными годами в истории России. В 1912 году она вышла замуж за Сергея Эфрона; у них родились две дочери, а позже — сын.Ефрон присоединился к Белой армии, и Цветаева была отделена от него во время Гражданской войны. У нее был короткий роман с Осипом Мандельштамом, а более длительные — с Софией Парнок. Во время московского голода Цветаева была вынуждена отдать дочерей в государственный детский дом, где младшая Ирина умерла от голода в 1919 году. В 1922 году она эмигрировала с семьей в Берлин, затем в Прагу, а в 1925 году поселилась в Париже. Пэрис, семья жила бедно. Сергей Эфрон работал на советскую тайную полицию, а Цветаева избегала русских эмигрантов в Париже.В годы лишения и ссылки поэзия и общение с поэтами поддерживали Цветаеву. Она переписывалась с Райнером Марией Рильке и Борисом Пастернаком, а работу посвятила Анне Ахматовой.

В 1939 году Цветаева вернулась в Советский Союз. Эфрон была казнена, а оставшаяся в живых дочь отправлена ​​в трудовой лагерь. Когда немецкая армия вторглась в СССР, Цветаева вместе с сыном была эвакуирована в Елабугу. Она повесилась 31 августа 1941 года.

Критики и переводчики творчества Цветаевой часто отмечают страстность ее стихов, их быстрые изменения и необычный синтаксис, а также влияние народных песен.Она также известна своим изображением женских переживаний в «страшные годы» (так описал период российской истории Александр Блок).

Сборники стихов Цветаевой, переведенные на английский язык, включают Избранных стихотворений Марины Цветаевой в переводе Элейн Файнштейн (1971, 1994). О ней написано несколько биографий, а также сборник мемуаров «Нет любви без поэзии» (2009) ее дочери Ариадны Эфрон (1912–1975).

Эта судьбоносная русская поэтесса любила и жила трагически | Нина Рената Арон

«Два с половиной дня — ни кусочка, ни ласточка», — писала русская поэтесса Марина Цветаева в октябре 1917 года, когда поезд вез ее из Крыма обратно в родную Москву, чтобы посмотреть, что там. слева от него.За несколько дней до этого большевики подняли восстание против шаткого Временного правительства в России, положив начало революции. «Солдаты приносят газеты — напечатанные на розовой бумаге. Кремль и все памятники взорваны », — продолжила она. «Дом, где кадеты и офицеры отказывались сдаваться, взорван. 16000 убиты. К следующей станции до 25000. Я не говорю. Я курю.»

Цветаева тогда не могла знать, что переживает одно из самых значительных потрясений в истории своей страны и ХХ века.Как и большинство ее соотечественников, она мало что знала. Русская революция ворвалась в жизнь Цветаевой так же, как и для многих, особенно выходцев из аристократии, — сразу поставив под сомнение состояние ее дома, средств к существованию и будущего. Поразительная широта террора и дестабилизации, вызванных революцией, особенно очевидна в жизни Цветаевой, и она станет одним из самых ярких и страстных голосов в русской литературе.

В то время она навещала свою сестру Анастасию и боялась, что вернется в Москву и найдет своего мужа и двух дочерей, которым тогда было четыре года и шесть месяцев, ранеными или мертвыми.Они были в порядке, хотя это событие безвозвратно изменило бы всю их жизнь. Вскоре после революции муж Цветаевой, уже военный офицер, присоединился к антибольшевистской Белой армии, которая продолжила кровавую гражданскую войну против красных. Цветаева не видела его четыре года, и первые три года от него не было вестей.

Внезапно Цветаева оказалась обездоленной и одинокой в ​​пугающей новой реальности с двумя маленькими детьми, ее семейный дом «разобрали на дрова.Как художник и член аристократии, у нее никогда не было подработки, но теперь она устроилась на работу в Наркомнац, где ворчливо встретила удивительно разнообразный состав новых советских граждан. Работа длилась недолго. Цветаева часто писала в течение этого периода, вела тетради и дневники, в которых она записывала головокружительные преобразования политической и повседневной жизни, происходящие вокруг нее. Эти записи собраны в томе Earthly Signs: Moscow Diaries 1917–1922 , который вскоре будет переиздан New York Review Books.Взятые вместе, записи являются мощным напоминанием о том, что искусство может спасти вас, или убить, или и то, и другое.

Марина Цветаева, 1892–1941. (Fine Art Images / Heritage Images через Getty Images)

Как пишет переводчик Джейми Гэмбрелл во введении к сборнику, дневник предлагал Цветаевой как свободу работать вне любых литературных условностей или профессионального давления, так и структуру, необходимую ей для опоясания полный хаос послереволюционной жизни. Она включает в свои дневники воспоминания о своей юности, обрывки разговоров с детьми и друзьями, размышления о поэзии, наблюдения и критику быстрых изменений в российской столице и языке, а также вызывающие воспоминания отрывистые взгляды на повседневную жизнь, как утверждает Гамбрелл. являются не просто биографическим содержанием, но «сами по себе являются выдающимся историческим документом.Один отрывок, описывающий очевидный набег, гласит: «Крики, крики, звон золота, старушки с непокрытыми головами, изрезанные перины, штыки… Они обыскивают все». Несколькими страницами позже: «Рынок. Юбки — поросята — тыквы — петухи. Умиротворяющая и завораживающая красота женских лиц. Все темноглазые и все в ожерельях ».

Она резко пишет о собственном одиночестве и отчуждении. «Я со всех сторон изгой: для хама я« бедный »(чулки дешевые, без бриллиантов), для хама -« буржуа », для свекрови -« бывший человек », для Красные солдаты — гордая, коротко стриженная барышня.О покупках она пишет: «Продуктовые магазины теперь напоминают витрины салонов красоты: все сыры — аспики — торты — ни на йоту не живее восковых кукол. Тот самый легкий ужас ». И о ее собственной бедности, все еще мрачно ошеломляющей новизны: «Я живу и сплю в одном и том же ужасающе сморщенном коричневом фланелевом платье, сшитом в Александрове весной 1917 года, когда меня там не было. Все в дырах от падающих углей и сигарет. Рукава, собранные на резинке, закатываются и застегиваются английской булавкой.

Она брала крохотные подачки от друзей, частичную работу там, где она могла их получить, и получала гроши то тут, то там за то, что читала свою работу вслух. В конце концов, она отправила свою младшую дочь Ирину в государственный детский дом, думая, что ее лучше накормят. Вскоре ребенок умер от голода, еще больше погрузив Цветаеву в смятение и горе.

Цветаева родилась в 1892 году в семье профессора искусств Московского университета и пианистки. До того, как ей исполнилось 20 лет, она впитала в себя многое из мира.Она была заядлым и всеядным читателем, особенно интересовалась литературой и историей, а подростком училась во Франции и Швейцарии. В детстве семья жила за границей, ища более справедливый климат и санатории, чтобы лечить туберкулез матери Марины, убивший ее в 1906 году.

Союз родителей Цветаевой был вторым браком для ее отца, который впоследствии основал то, что сейчас известный как Пушкинский музей, и для ее матери, у которой до этого были серьезные отношения.По большому счету, этих двоих преследовала их прошлая любовь, от которой они так и не оправились. У Цветаевой и ее сестры было двое сводных братьев и сестер от первого брака ее отца, с которыми ее мать никогда не ладила.

Это, пожалуй, одна из причин, по которой Цветаева на протяжении всей жизни оставалась почти фанатичной поклонницей любви во многих ее проявлениях. Как пишут Оксана Мамсымчук и Макс Розочинский в Los Angeles Review of Books , несмотря на полную трагедий жизнь, Цветаева «сохраняла детскую способность любить» и писала в своем стихотворении Letter to the Amazon, «Love» само детство.

Она страстно погрузилась в то, что ее муж Сергей Эфрон в письме другу назвал «ее ураганами», продолжая бессчетные эпистолярные романы и полномасштабные эротические романы. «Важно не , что , а , как, », — продолжил Эфрон. «Не суть или источник, а ритм, безумный ритм. Сегодня — отчаяние; завтра — экстаз, любовь, полное самоотречение; а на следующий день — снова отчаяние ».

Она познакомилась с Сергеем Эфроном в Коктебеле, своего рода приморской колонии художников в Крыму в 1911 году.Ефрон, тоже поэт, обладал той трагедией, которая, кажется, привлекала Цветаеву. Он был шестым из девяти детей. Его отец, работавший страховым агентом, умер, когда он был подростком. Год спустя один из его братьев покончил с собой. Его мать, узнав о смерти сына, покончила с собой на следующий день.

Софья Парнок была возлюбленной и музой Цветаевой в России. (Wikimedia)

Цветаева и Ефрон быстро полюбили друг друга и на следующий год поженились (оба были еще подростками), хотя Цветаева продолжала вести дела, в первую очередь с поэтом Осипом Мандельштамом, о котором она написала «Вехи», цикл стихи часто считались ее лучшими.Любовь, которую любила Цветаева, временами сродни детству, а временами бурная и мучительная, возможно, лучше всего проиллюстрирована в другом ее значительном романе с поэтессой Софьей Парнок. Цветаева написала цикл стихов «Подруга» о Парноке (преподнося ее ей в подарок), тон ее чередовался то игривый, то насмешливый, то жестокий. Парнок, со своей стороны, писал стихи, предсказывая кончину пары. Как выразилась российский литературовед Дайана Льюис Бургин, их страсть, «похоже, была одной из тех, что подпитывались влечением к собственной гибели.

В 1922 году Цветаева покинула СССР со своей выжившей дочерью и воссоединилась с Эфроном в Берлине. Затем семья переехала в Прагу. В 1925 году она родила сына Георгия. Летом 1926 года Цветаева срочно, лихорадочно переписывалась с двумя титанами европейской литературы — Борисом Пастернаком и Райнером Марией Рильке. В этих коротких, ярких отношениях (Рильке умер в 1926 году; Цветаева и Пастернак продолжали писать друг друга) та же неудержимая и мучительная искра, та же одержимость навязчивой идеей, которая характеризует большую часть биографии и поэзии Цветаевой.

Она провела 1930-е годы в основном в Париже, демонстрируя то, что русская писательница Нина Берберова называет «особой мерзостью парижских художников и поэтов в период между двумя войнами». Она заболела туберкулезом и жила на небольшую стипендию художника от чешского правительства и все, что могла заработать, продавая свои работы. Она написала Пастернаку о своем отчуждении, сказав: «Они не любят поэзию и что я такое, кроме того, не поэзии, а того, из чего она сделана. [Я] негостеприимная хозяйка.Молодая женщина в старом платье ».

За исключением учебников истории, революции не суммируются точно. Скорее, они выходят наружу бесчисленным множеством способов. Несмотря на то, что они жили за границей, семья Цветаевой столкнулась со всей батареей советских ужасов. Эфрон и выжившая дочь пары Ариадна тосковали по СССР и в конце концов вернулись в 1937 году. Эфрон к тому времени работал в НКВД (советские силы безопасности до КГБ), как и жених Ариадны, шпионивший за семьей. Обвиненные в шпионаже в разгар сталинского террора, оба были арестованы.Эфрон был казнен в 1941 году. Ариадна была приговорена к восьми годам колонии. Еще около десяти лет она провела в тюрьмах и в ссылке в Сибири. Сестра Цветаевой Анастасия также попала в тюрьму; она жила, но они никогда больше не виделись.

«ПРАВДА — ЭТО ПЕРЕГОВОР», — написала Цветаева много лет назад в письме другу.

В 1939 году Цветаева также вернулась в свой родной город Москву, но ее перевели в Елабугу, небольшой городок в Татарстане, чтобы избежать наступления немецкой армии.Писательница Нина Берберова вспоминает, как видела Цветаеву незадолго до ее отъезда в Москву в 1939 году на похоронах другого поэта в Париже. О встрече она пишет: «У нее были седые волосы, серые глаза и серое лицо. Ее большие руки, грубые и грубые, руки уборщицы, были сложены на животе, и у нее была странная беззубая улыбка. И я, как и все, прошел мимо, не поздоровавшись с ней ».

Два года спустя, еще в Елабуге, Цветаева покончила с собой. Она оставила письмо своему 16-летнему сыну (который был призван в армию и погиб в бою в течение нескольких лет), в котором говорилось: «Простите меня, но было бы только хуже.Я тяжело болен, это уже не я. Я люблю тебя безумно. Поймите, что я больше не могу жить. Скажи папе и Але, если увидишь их, что я любил их до последней минуты, и объясни, что я зашел в тупик ». Ее похоронили в безымянной могиле.

Последние дни Марины Цветаевой Ирма Кудрова, автор, Мэри Энн Шпорлюк, переводчик, Эллендеа Проффер, Вступительное слово, пер. с русского Мэри Энн Шпорлюк. Более 22,95 доллара США (232p) ISBN 978-1-58567-522-7

Ирма Кудрова, автор, Мэри Энн Шпорлюк, переводчик, Эллендеа Проффер, Вступление , пер.с русского Мэри Энн Шпорлюк. Посмотреть 22,95 доллара США (232 пункта) ISBN 978-1-58567-522-7

Опираясь на интервью, дневники и недавно появившиеся записи КГБ, Кудрова, писавшая о жизни и деятельности Марины Цветаевой (1892–1941), подробно описывает последние годы русского поэта перед самоубийством в возрасте 49 лет. перевод, повествование Кудровой неизменно захватывающе и источает ауру безжалостной трагедии.В 1922 году поэт уехала из Москвы к своему мужу Эфрону, который был вынужден эмигрировать в Париж по политическим причинам. С сыном Муром и дочерью Алей (другая дочь умерла ранее от недоедания) она жила там и продолжала писать стихи. В 1937 году Эфрону, работавшему в советской тайной полиции, было приказано вернуться в Россию, где сейчас жила Аля. В 1938 году за ними последовали Цветаева и их сын, и на какое-то время все они были размещены государством на даче в Болшево. Цветаева, фактически заключенная, имела мало общего с литературным миром России.Нет никаких свидетельств того, что с ней в это время даже связался ее друг Борис Пастернак. После ареста мужа и дочери она впала в депрессию. Кудрова удачно передает мир России 1930-х годов, где никто не был застрахован от чисток и информаторов; судебные процессы и казни были обычным явлением. Автор прослеживает отчаянные попытки Цветаевой найти работу, которая поддерживала бы ее и Мур, — безуспешные поиски, которые закончились, когда она повесилась. Хотя Кудрова называет несколько причин — психическое заболевание, политическое преследование — решения Цветаевой покончить с собой, можно сделать вывод, что ее просто потрясли тяжелые условия жизни.Кудрово продолжает душераздирающий рассказ: под давлением допросов Эфрон и Аля доносились друг на друга; Алю отправили в тюрьму, а Эфрона расстреляли через два месяца после самоубийства Цветаевой. Фотографии. (фев)

Марина Цветаева | Книги Кровавого Топора

Марина Цветаева (также Цветаева и Цветаева) родилась в Москве в 1892 году. Ее отец был профессором и основателем Музея изящных искусств, а мать, умершая от туберкулеза, когда Марине было 14 лет, была пианисткой.В 18 лет она опубликовала свой первый сборник стихов « Вечерний альбом ».

Жизнь Цветаевой совпала с бурными годами в истории России. В 1912 году она вышла замуж за Сергея Эфрона; у них родились две дочери, а позже — сын. Ефрон присоединился к Белой армии, и Цветаева была отделена от него во время Гражданской войны. У нее был короткий роман с Осипом Мандельштамом, а более длительные — с Софией Парнок. Во время московского голода Цветаева была вынуждена отдать дочерей в государственный детский дом, где младшая Ирина умерла от голода в 1919 году.В 1922 году она эмигрировала с семьей в Берлин, затем в Прагу, а в 1925 году поселилась в Париже. В Париже семья жила в бедности. Сергей Эфрон работал на советскую тайную полицию, а Цветаева избегала русских эмигрантов в Париже. В годы лишения и ссылки поэзия и общение с поэтами поддерживали Цветаеву. Она переписывалась с Райнером Марией Рильке и Борисом Пастернаком, а работу посвятила Анне Ахматовой.

В 1939 году Цветаева вернулась в Советский Союз.Эфрон была казнена, а оставшаяся в живых дочь отправлена ​​в трудовой лагерь. Когда немецкая армия вторглась в СССР, Цветаева была эвакуирована в Елабугу с сыном. Там она повесилась 31 августа 1941 года.

Bloodaxe публикует два издания своей работы: перевод Дэвида Макдаффа, Избранные стихотворения , впервые опубликованный в 1987 году (когда Цветаева была предпочтительной транслитерацией), и перевод ее эссе Анжелой Ливингстон, Искусство в свете совести , впервые опубликованный в 1982 и переиздан Bloodaxe в 2010 году (как Цветаева).

Книги Марины Цветаевой

---

F&P Марина Цветаева Поэзия

Никто не поймет глубокую книгу, пока не увидит и не проживет хотя бы часть ее содержания. — Эзра Паунд Цветаевна Марина Ивановна (1892-1941) Русская поэтесса Марина Ивановна Цветаевна была дочерью известного филолога, искусствоведа, профессора МГУ И.В. Цветаевна. Именно он основал Музей изобразительных искусств (ныне ГМИИ им. А.С. Пушкина) Марина очень рано начала писать. Ее первые публикации появились в 1908 году. В 1910 году она выпустила свою первую книгу под названием «Ночной альбом». Несмотря на небольшой тираж, книгу заметили такие выдающиеся писатели, как Брюсов и Волошин. Вскоре были изданы еще две книги стихов Цветаевой. Это были «Волшебный фонарь» 1912 года и «Из двух книг» 1913 года.Эти книги основаны на типичных для Цветаевны темах: любовь, Россия и поэзия. Для ее поэзии характерен вихрь дикого порыва, патетическая интонация, резкие ритмические изменения и дразнящая, сварливая агрессия. Цветаевна сравнивала свои стихи с «чертенками, ворвавшимися в святилище грез и ладана». Отношение Цветаевны к революции было сложным и двойственным. В 1922 году она уехала за границу навестить своего мужа, бывшего офицера вооруженных сил.Это был период тяжелой эмиграции. Они поехали в Париж, затем в Прагу, затем в Берлин. В этот период Цветаевна написала «Стихи моему сыну» в 1932 году, сатирическую поэму «Мышеловка» в 1925 году, книгу «После России» в 1928 году и сборник стихов «Стихи в Чехию» в 1938 году. к 1939. 18 июля 1939 года Цветаевна вернулась на родину. Она много переводила и подготовила к публикации сборник своих стихов, но начало Второй мировой войны помешало этому случиться.В 1941 году Цветаевна с сыном бежали в город Елабург. Марина Цветаевна оставила после себя блестящее наследие в виде стихов, рассказов, прозы, статей, драмы и даже очерков о Пушкине, Бедни, Брюсове, Волошине, Пастернаке и других. [Английский] [Русский TRANS | KOI8 | ALT | ВЫИГРАТЬ | MAC | ISO5]

Поэзия для детей. Детские поэты

Марина Ивановна Цветаева (1892-1941) — русский поэт, прозаик, переводчик, один из величайших русских поэтов ХХ века.Родилась 26 сентября (8 октября по новому стилю) 1892 года в Москве. Ее отец, Иван Владимирович, профессор Московского университета, известный филолог и критик; позже стал директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств. Мать, Мэри Мэн (родом из русифицированной польско-немецкой семьи), была пианисткой, ученицей Антона Рубинштейна. Марина начала писать стихи — не только на русском, но и на французском и немецком языках — еще с шести лет. Огромное влияние на характер Марины оказала мама.Она хотела видеть дочь музыканта. После смерти матери от туберкулеза в 1906 году Марина с сестрой Анастасией остались на попечении отца. Детство Цветаевой прошло в Москве и Тарусе. Из-за болезни матери Марина долгое время жила в Италии, Швейцарии и Германии. Начальное образование получил в Москве, в частной женской школе М. Со Брюхоненко; продолжил его в домах Лозанны (Швейцария) и Фрайбурга (Германия). В шестнадцать лет совершил поездку в Париж, чтобы послушать в Сорбонне краткий курс лекций по старинной французской литературе. В 1910 году Марина издает на свои деньги первый сборник стихов — «Вечерний альбом». Ее творчество привлекло внимание известных поэтов Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина и Николая Гумилева. В том же году Цветаева написала свою первую критическую статью «Магия в стихах Брюсова». За «Вечерним альбомом» через два года последовал второй сборник «Волшебный фонарь». Начало творческой деятельности Цветаевой связано с кружком московских символистов. После знакомства с Брюсовым и поэтом Эллис Цветаева участвует в деятельности клубов и студий при издательстве «Пробежка». В раннем творчестве Цветаева значительное влияние оказали Николай Некрасов, Валерий Брюсов и Максимилиан Волошин (поэт посещал дом Волошина в Коктебеле в 1911, 1913, 1915 и 1917 годах). В 1911 году Цветаева познакомилась с Сергеем Ефроном; в январе 1912 года он женился на нем. В этом же году у Марины и Сергея дочь Ариадна (Ала). В 1913 г. вышла третья книга — «Две книги». Летом 1916 года Цветаева приехала в города Александрии, где жила ее сестра Анастасия Цветаева, гражданский муж Маврикий Минц и его сын Андрей.В Александрове Цветаева написала цикл стихов («Ахматова», «Стихи о Москве» и другие стихотворения), а ее пребывание в городе литературоведы позже назвали «Александром летом Марины Цветаевой». В 1917 году у Цветаевой родилась дочь Ирина, которая умерла от голода в детском доме в возрасте 3 лет. Гражданская война была для Цветаевой очень тяжелой. Сергей Ефрон служил в рядах Белой армии. Марина жила в Москве, в Борисоглебском переулке. В эти годы появился цикл стихов «Лебединая мельница», проникнутый симпатией к белому движению. В 1918-1919 Цветаева пишет романтические произведения; создал стихотворения «Егорушка», «царевна», «красный конь». В апреле 1920 года Цветаева встретилась с князем Сергеем Волконским. В мае 1922 года дочери Цветаевой Ариадне было разрешено выехать за границу, так как ее муж, переживший поражение Деникина, будучи белым офицером, стал студентом Пражского университета. Сначала Цветаева с дочерью недолго прожили в Берлине, затем три года в пригороде Праги. В Чехии написаны знаменитые «Поэма Горы» и «Поэма Конца», посвященные Константину Родзевичу.В 1925 году после рождения сына Георгия семья переехала в Париж. В Париже на Цветаева сильно повлияла окружающая среда из-за деятельности человека. Эфрона обвиняли в том, что он был завербован НКВД и участвовал в заговоре против Льва Седова, сына Троцкого. В мае 1926 года с подачи Бориса Пастернака Цветаева начала переписываться с австрийским поэтом Райнером Марией Рильке, жившим тогда в Швейцарии. Эта переписка была прервана в конце того же года со смертью Рильке.На протяжении всего времени в ссылке продолжалась переписка Цветаева и Бориса Пастернака. Большая часть созданных Цветаевой в изгнании осталась неопубликованной. В 1928 году в Париже вышел последний прижизненный сборник поэта — «После России», в который вошли стихи 1922-1925 годов. Позже Цветаева пишет об этом так: «Моя неудача в изгнании — что я не иммигрант, что я по духу, то есть по воздуху и качели — там, там, там … » В 1930 году написан поэтический цикл« Маяковский »(на смерть Владимира Маяковского), самоубийство которого потрясло Цветаеву. В отличие от поэзии, не получившей в эмигрантских кругах признания, успехом пользовалась ее проза, занявшая главное место в ее творчестве 1930-х годов («Эмиграция делает меня писателем …»). В это время издаются «Мой Пушкин» (1937), «Мать и музыка» (1935), «Дом у Старого Пимена» (1934), «Повесть Сони» (1938), воспоминания Максимилиана Волошина (Live on live). , 1933), Михаил Кузьмин («Чужая ночь», 1936), Андрей Белый («Плененный дух», 1934) и др. 1930-х годов Семья Цветаевых жила почти бедно. 15 марта 1937 года уехал в Москву Ариадна, первая из семьи, получившая возможность вернуться на родину. 10 октября того же года из Франции бежал Эфрон, причастный к зарегистрированному политическому убийству (ради возвращения в СССР он стал агентом НКВД за рубежом). В 1939 году Цветаева вернулась в СССР вслед за мужем и дочерью. По приезду жил на даче НКВД в г. Болшево (ныне Музей-квартира М. И. Цветаевой в г. Болшево). 27 августа была задержана дочь Ариадна, 10 октября — Ефрон.В августе 1941 г. Сергей Яковлевич был расстрелян; Ариадну после пятнадцати лет репрессий реабилитировали в 1955 году. В этот период Цветаева почти не писала стихов, не занималась переводами. Война застала Цветаеву за переводы Федерико Гарсиа Лорки. Работа была прервана. 8 августа Цветаева с сыном отправились в эвакуацию на катере; 18-го прибыл вместе с несколькими писателями в город Елабуга на Каме. В Чистополе, откуда было больше всего эвакуированных писателей, Цветаева получила согласие на проживание и оставила заявление: «В совете литературного фонда.Прошу принять меня на работу посудомойкой в ​​столовой Окна Литературного фонда. 26 августа 1941 г. ». Но она не дала и такой работы: жены писателей Совета посчитали, что она могла быть немецкой шпионкой. 28 августа она вернулась в Москву с намерением переехать в Чистополь. Пастернак, следуя В эвакуации, и отдал ей чемодан веревку, не зная, какую ужасную роль эта веревка суждено сыграть. Previous ... Next Вышивание бис... Leave a ReplyCancel Message* Name * Email *